Уильям Теккерей - История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага (книга 1)

Сморк читал со своим учеником античных поэтов, и дело это шло у них быстро, не то что в школе, где францисканцы одолевали классическую премудрость медлительно и тяжко, обнюхивая каждое слово и выкапывая каждый корень, попадавшийся им на пути. Пен вообще не любил задержек; когда он чего-нибудь не знал, то просто требовал объяснений, и так они галопом промчались по "Илиаде" и "Одиссее", по творениям трагиков и прелестного озорного Аристофана (по мнению Пена — величайшего из всех поэтов). Но, обскакав на такой скорости изрядную часть древнего мира, он впоследствии начисто все забыл, сохранив от своих классических занятий воспоминания столь же смутные, как иной член парламента, снова и снова пускающий в ход две-три цитаты, или критик, который приличия ради нет-нет да и ввернет в свою статью греческое слово.

Наряду с поэтами древности Пен, разумеется, с увлечением читал и английских. Сморк, когда речь заходила о Байроне или Муре, вздыхал и сокрушенно качал головой. Пен же был заядлым огнепоклонником и корсаром; он знал этих поэтов наизусть и, отведя маленькую Лору в нишу окна, таким трагическим тоном произносил: "Зулейка, я не брат твой!" — что большие, серьезные глаза девочки раскрывались еще шире. Вечерами, пока ее не отсылали спать, она сидела с рукоделием возле миссис Пенденнис и, слушала, как Пен читает вслух, не понимая ни единого слова.

Он читал матери Шекспира (которого она не любила, хотя уверяла, что любит), читал Байрона и Попа и свою любимую "Лалла Рук", которая не очень ей нравилась. Зато, слушая стихи епископа Хибера, а тем более миссис Хименс, эта леди неизменно таяла и, пока Пен читал ей этих авторов своим звучным молодым голосом, не отнимала от лица платочек. Незадолго до того вышла в свет книга "Христианский год". Мать и сын читали ее друг другу благоговейным шепотом, — в дальнейшей жизни Пенденнис лишь редко слышал слабые, очень слабые отзвуки этой торжественной музыки, но ему навсегда осталось дорого воспоминание о ней, как и о тех днях, когда она впервые поразила его сердце и он, бывало, бродил по полям, полный надежд и не ведая сомнений, а колокольный звон славил воскресное утро.

В эту же пору своей жизни Пен поместил в "Уголке поэта", в газете "Хроника графства", кое-какие стихи, которыми был весьма доволен. Его перу принадлежат произведения за подписью "Неп", озаглавленные "К слезе"; "Годовщина битвы при Ватерлоо"; "К мадам Карадори, после концерта в собрании"; "День св. Варфоломея" (грозное обличение папизма и торжественный призыв к народу Англии — объединиться в борьбе против предоставления равноправия католикам) и пр. и пр., - и все эти шедевры бедная миссис Пенденнис хранила так же свято, как его первые носочки, прядку волос, рожок и другие реликвии его младенчества. Верхом на Ребекке он скакал по соседним холмам или в главный город графства, — который мы, с вашего позволения, назовем Чаттерис, — декламируя собственные стихи и окрыленный, как ему казалось, чисто байроновским вдохновением.

Талант его в то время был решительно мрачного свойства. Однажды он показал матери трагедию, над которой Элен так смеялась (хотя уже в первом акте набралось шестнадцать убийств), что он, обозлившись, швырнул свой шедевр в камин. Он задумал написать белыми стихами эпическую поэму "Кортес, или Покоритель Мексики и дочь Инка". Написал "Ариадну на острове Наксос" и часть второй пьесы "Сенека, или Роковая ванна", — классические драмы с хором, строфами и антистрофами, в которых миссис Пенденнис совсем запуталась; а также начал "Историю иезуитов", в которой бичевал этот орден без всякой пощады. Мать нарадоваться не могла на его верноподданнические чувства. В ту пору он был стойким, неколебимым сторонником короля и церкви; и во время выборов, когда шла борьба между сэром Джайлсом Бинфилдом, кандидатом ториев, и лордом Трехоком, сыном лорда Эра, вигом и другом католиков, — Артур Пенденнис, нацепив на грудь огромный синий бант, искусно завязанный его матерью, а на Ребекку — синюю ленту, ехал рядом с его преподобием доктором Портменом, когда тот на своей серой в яблоках кобыле Ленивице возглавлял клеверингских избирателей, прибывших голосовать за поборника протестантства.

В тот день, в харчевне синих, Пен произнес свою первую речь и — тоже, надо полагать, впервые в жизни — выпил лишнего. Боже мой, что творилось в Фэроксе, когда он возвратился туда в немыслимо поздний час! Как замелькали фонари во дворе и в конюшнях, хотя ярко светила луна; как забегали слуги, когда Пен, с грохотом проскакав по мосту, влетел во двор во главе десятка клеверингских избирателей, во все горло распевавших предвыборную песню синих!

Он непременно хотел, чтобы все они вошли в дом и выпили вина… отличной мадеры… превосходной мадеры… Джон, подайте нам мадеры… И неизвестно, как поступили бы фермеры, не появись в это время миссис Пенденнис в белом капоте и со свечой в руке: при виде ее бледного красивого лица ревностные эти тории так испугались, что, наспех раскланявшись, ускакали восвояси.

Помимо этих дел и забав, мысли мистера Пена непрестанно занимало то, что, если верить поэтам, составляет главную заботу и утеху в молодые лета, а именно… да, милые дамы, вы угадали… любовь. Втайне он уже давно мечтал о ней и, подобно влюбленному пастушку у Овидия, обнажал свою грудь, и взывал: "Aura, veni" [6] Приди, ветерок (лат.). . Так, вероятно, и всякий благородный юноша вздыхал в свое время по какой-нибудь столь же ветреной возлюбленной!

Да, Пен уже чувствовал, что ему необходима первая любовь всепоглощающая страсть — предмет, на коем он мог бы сосредоточить смутные грезы, доставлявшие ему столь сладостные муки, девица, которой он мог бы посвящать стихи, которая стала бы его кумиром вместо тех бестелесных Иант и Зулеек, что питали до сих пор его безудержное вдохновение. Он снова и снова перечитывал любимые свои стихи, он призывал Aima Venus, усладу богов и людей, он переводил оды Анакреона и выбирал подходящие к своему душевному состоянию места из Уоллера, Драйдена, Прайора и прочих поэтов. Он без устали рассуждал о любви в обществе Сморка. Нерадивый учитель толковал ему о чувствах, вместо того чтобы наставлять его по алгебре или греческому языку; ибо Сморк тоже был влюблен. Да и можно ли было, каждодневно общаясь с такой женщиной, не влюбиться в нее? Сморк был безумно (если позволительно назвать безумием слабенькое пламя, тлевшее в груди мистера Сморка) влюблен в миссис Пенденнис. Добродетельная эта женщина, когда сидела внизу в гостиной, обучая маленькую Лору игре на фортепьяно, либо раскраивая фланелевые юбки для жен окрестных бедняков, либо занятая еще какими-нибудь повседневными заботами своей скромной и безупречной христианской жизни, и не подозревала, какие бури бушуют в кабинете на втором этаже в двух сердцах, — Пена, который в своей охотничьей куртке, опершись локтями на зеленый рабочий стол, запустив пальцы в каштановые кудри, не видел раскрытого перед ним Гомера, и мистера Сморка, его почтенного наставника. Разговор у них заходил о Елене и Андромахе. "Андромаха похожа на мою маму, — уверял Пен. — Но знаете, Сморк, честное слово, я много бы дал, чтобы увидеть Елену"; и он начинал декламировать свои любимые строки, которые читатель найдет в надлежащем месте — в третьей песне. "Илиады". Он рисовал ее портреты, — они сохранились до сих пор, — с прямым носом и огромными глазами, и украшал их размашистой подписью "Артур Пенденнис delineavit et pinxit" [7] Рисовал и писал красками (лат.). .