Уильям Теккерей - История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим

Насколько леди Каслвуд была подавлена этим известием, настолько Беатриса вознегодовала.

— Ну, маменька, — говорила она, — никогда больше Каслвуд не будет для нас родным домом. Эта немка привезет туда своего духовника, а к обеду станут подавать лягушек; понапрасну трудились Тэшер и покойный дедушка — все их проповеди пропали для моего братца даром. Говорила я вам, что вы его заморите катехизисом и что стоит ему отцепиться от маменькиной юбки, как он покажет себя. Вы не хотели верить, что юный плут вас водит за нос и что подлипала Тэшер не наставник для него. Ах, эти священники! Ненавижу всю их породу, — сказала госпожа Беатриса, стиснув руки, — да, да, все равно, носят ли они сутану и башмаки с пряжками или ходят босиком и не бреют бороды. Есть тут один противный ирландец, который не пропускает ни одного воскресного приема при дворе и постоянно расточает мне любезности; понаблюдали бы вы за ним и послушали, как он отзывается о своих собратьях по сану, тогда бы вы узнали, что такое священники. Все они на один покрой, что епископы, что бонзы или индийские факиры. Все хотят одного — властвовать, и для того запугивают нас загробной жизнью и разыгрывают святош, а мы еще преклоняем перед ними колени, испрашивая благословения. И все они интриганы, корыстолюбцы и клеветники, а уж что до злословия и пересудов, то тут за ними не угонится ни один придворный сплетник, ни одна самая злющая старая кумушка. Недавно я слышала, как этот мистер Свифт высмеивал храбрость герцога Мальборо. Он, этот дублинский мужлан, осмеливается на подобную дерзость потому только, что его светлость теперь не в фаворе; а все лишь затем, чтобы слова его дошли до ушей ее величества и чтобы подольститься к миссис Мэшем. Говорят, у Ганноверского курфюрста целая куча любовниц в Геренгаузене; ручаюсь, если только он станет нашим королем, все епископы и мистер Свифт, который метит в епископы, точно так же будут льстить и прислуживаться им. Ах, уж эти священники! Как опротивела мне их напускная святость, их шуршащие сутаны, их тупоносые башмаки! Я бы охотно уехала в такую страну, где нет ни одного пастора, или сделалась бы квакершей, чтоб избавиться от них раз и навсегда, непременно сделалась бы, только вот квакерское платье не пойдет ко мне, и стан у меня слишком стройный, чтобы прятать его от людских глаз. Не правда ли, кузен? — И она оглядела себя в зеркало, которое сказало ей, что прекраснее лица и стана не сыскать в мире.

— Это я для того так напустилась на священников, — говорила мне позднее госпожа Беатриса, — чтобы отвлечь бедняжку маменьку от печальных мыслей о Фрэнке. Фрэнк тщеславен, как девушка, кузен. Говорят о девичьем тщеславии, но что мы перед вами! Нетрудно было предвидеть, что его одурачит первая же юбка, которой это заблагорассудится, или первая сутана; для меня что священник, что женщина — одно и то же. Мы всегда строим козни; плетем небылицы, не задумываясь о том, что говорим; всегда или воркуем и ластимся, или угрожаем — и всегда причиняем зло, полковник Эсмонд, верьте моему слову, слову женщины, которая знает свет и должна прокладывать себе дорогу в нем. Могу изобразить вам всю историю женитьбы Фрэнка так, будто все это происходило на моих глазах. Граф, будущий тесть, постоянно в кофейне. Графиня-маменька не выходит из кухни. Графиня-сестрица всегда за клавикордами. Когда милорд приходит с вестью о том, что собирается в поход, прелестная Клотильда разражается слезами и готова лишиться чувств — вот так; он подхватывает ее в объятия, — нет, нет, кузен, уберите руки, прошу вас, сэр, — она рыдает у него на плече, и он говорит: "О моя божественная, моя возлюбленная Клотильда, так вам жаль расставаться со мной?" — "О мой Франциско! — восклицает она. — О май повелитель!" — И в этот самый миг маменька, а с ней пара усатых братцев с длинными рапирами появляются из кухни, где они закусывали хлебом и луком. Попомните мое слово: трех месяцев не пройдет после приезда этой женщины в Каслвуд, как там водворится вея ее родня. Старый граф, и графиня, и молодые графы, и бесчисленные графини-сестрицы. Графы! Все они графы, вся эта голытьба. Гискар, который едва не заколол мистера Харли, выдавал себя за графа; а был он, кажется, цирюльник. Французы все цирюльники, — да-да-да, не спорьте со мной! — а кто не цирюльник, тот или учитель танцев, или аббат. — И так она болтала без умолку.

— А кто _вас_ учил танцевать, кузина Беатриса? — спросил полковник.

Она, смеясь, пропела несколько тактов менуэта и низко присела перед ним, выставив вперед прелестнейшую в мире ножку. В этой позе ее застала вошедшая мать; миледи очень близко к сердцу приняла весть об обращении бедного Фрэнка и с утра просидела, запершись, в своем кабинете. Проказница подбежала к матери, расцеловала ее, обхватив за талию, и потащила танцевать, приговаривая: "Полно вам, милая, глупенькая моя маменька, стоит ли плакать из-за того, что Фрэнк стал папистом. Хорош он, верно, был, когда шел в процессии, завернувшись в белую простыню, босиком и со свечою в руках!" И она проворно сбросила свои маленькие туфельки (восхитительные туфельки на прелестных красных каблучках; одна упала неподалеку от Эсмонда, который так и набросился на нее), состроила презабавную гримасу и, держа перед собою трость Эсмонда вместо свечи, принялась шагать взад и вперед по комнате. Как ни тяжело было на душе у леди Каслвуд, а и она не могла удержаться от смеха; что же до Эсмонда, то он смотрел на представление с восторгом, как смотрел на все, что ни делало это прекрасное существо; для него ни одна женщина на свете не могла сравниться с нею задором, блеском и красотой.

Покончив с представлением, она протянула ножку за своей туфелькой. Полковник опустился на колени.

— Если вы сядете на папский престол, я готов стать папистом, — сказал он, в ответ на что получил от ее святейшества милостивое разрешение поцеловать обтянутую шелковым чулком ножку, прежде чем надеть на нее туфельку.

Во время этой церемонии ножки миледи нетерпеливо застучали по полу, и Беатриса, от чьих блестящих глаз ничто не могло укрыться, тотчас же заметила это.

— Ах вы глупенькая моя маменька, — ведь ваши ножки ничуть не хуже моих, — сказала она, — можете в этом не сомневаться, кузен, хоть она и прячет их. Спросите нашего башмачника, и он скажет вам, что шьет обеим по одной колодке.

— Но ты выше меня ростом, дорогая, — возразила мать, и румянец залил ее нежные щеки, — а кроме того… кроме того, ведь он не ноги твоей добивается, а руки. — Она сказала это с нервическим смешком, в котором больше было грусти, чем веселья, и склонив голову, спрятала лицо на плече у дочери. Прелестное зрелище они являли вдвоем, точно две сестры — кроткая матрона казалась много моложе своих лет, и хотя дочь не выглядела старше, но благодаря величавой и несколько властной грации, всегда выделявшей ее среди женщин, казалось, будто мать находится под ее защитой и покровительством.