Уильям Теккерей - История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим

— Что это, право! — вскричала моя госпожа, приходя в себя и возвращаясь к прежнему своему печальному тону. — Не стыдно ли нам хохотать и веселиться, в то время когда мы должны были бы преклонить колени и молить господа о прощении.

— Прощении? А за что? — спросила неугомонная госпожа Беатриса. — Не за то ли, что Фрэнку взбрело на ум поститься по пятницам и бить поклоны статуям? Да если б вы сами родились паписткой, маменька, вы ею и остались бы до конца своих дней. Эту религию исповедует король и многие из знати. Что до меня, я не чувствую презрения к ней и нахожу, что королева Бесс была ничем не лучше королевы Мэри.

— Тсс, Беатриса! Такими вещами не шутят. Вспомни, из какого ты рода! воскликнула миледи. Беатриса меж тем уже вертелась перед зеркалом, охорашиваясь на все лады: оправляла рюш на шее, приводила в порядок свои ленты, подбирала рассыпавшиеся локоны. В этой девушке не было ни капли лицемерия. Она не умела в ту пору думать ни о чем, кроме света и собственной красоты, и была попросту лишена чувства преданности, как некоторые люди бывают лишены музыкального слуха до такой степени, что не могут отличить одну мелодию от другой. Эсмонд знал этот ее недостаток, знал и много других и не раз думал о том, что Беатриса Эсмонд будет плохою женой для всякого, кто званием ниже принца. Она была рождена, чтобы повелевать, блистать на больших приемах, украшать собою дворцовые залы, — ей пристало бы вести политические интриги или сверкать в королевской свите. Но сидеть у очага в доме бедного человека и штопать его детям чулки! То была доля не для нее, и едва ли она стала бы надрываться, стараясь с честью ее нести. Она была настоящей принцессой, хоть и не имела шиллинга за душой; и одним из ее подданных — самым верным и самым жалким существом когда-либо пресмыкавшимся у ног женщины — был злополучный джентльмен, по доброй воле заковавший в цепи свой здравый смысл, разум и свободу и положивший все это к ее ногам.

А кто же не знает, как беспощадна в своем тиранстве женщина, когда она почувствует власть? И кто не знает, как бесплодны тут всякие советы? Я многое мог бы сказать в назидание своим потомкам, но не сомневаюсь, что когда придет час, они позабудут дедовские наставления и поступят по-своему. Всякий мужчина учится на собственном опыте, а не заимствует его из чужих рассказов; да и немногого стоил бы тот, кто поступал бы иначе. Ведь это я влюблен в свою избранницу, а не бабушка, поучающая меня; и это мое дело оценить предмет моих желаний и установить, сколько я готов заплатить за него. Для вас он, может быть, ничего не стоит, а для меня дороже всей жизни. Обладай Эсмонд короной и бриллиантами Великого Могола, или состоянием герцога Мальборо, или золотыми слитками, потопленными в бухте Виго, он, не задумавшись, отдал бы все за эту женщину. Сочтите его глупцом, если угодно; но так же глуп принц, готовый отдать полкоролевства за кристалл величиною с голубиное яйцо, зовущийся бриллиантом; или вельможа-дворянин, который, не зная ни отдыха, ни покоя и подчас рискуя головой, полжизни тратит на интриги ради куска голубой ленты; или же голландский купец, который уплатил десять тысяч за луковицу тюльпана. У каждого из нас есть своя заветная цель, ради которой мы готовы поставить жизнь на карту. Один стремится к славе ученого, другой — к светским успехам на зависть всему городу, тот мечтает создать шедевр кисти или пера и тем проложить себе дорогу к бессмертию, а у этого в известную пору его жизни средоточием всех помыслов и стремлений является женщина.

В памяти Эсмонда живы беседы, которые он не раз вел с близкими друзьями в ту пору, когда эта страсть им владела. Друзья высмеивали рыцаря печального образа за его преданность Беатрисе, которую он и не пытался скрывать, но на их насмешки у него всегда готов был ответ в духе рассуждений, приведенных выше.

— Пусть я глуп, — говорил он, — и ничем не лучше вас; но ведь и вы не лучше меня. У каждого из вас есть своя слабость, ради которой он хлопочет; дайте же и мне право иметь свою. Взять хотя бы вас, мистер Сент-Джон; какой только лести вы не нашептываете в уши королевской фаворитке! Как часто вы, отъявленнейший ленивец, пренебрегаете бутылкой и собутыльниками, пренебрегаете Лайсой, в чьих объятиях понежились бы столь охотно, и ночи напролет трудитесь над сочинением речи, полной небылиц, чтоб заговорить зубы трем сотням тупоголовых сквайров в палате общин и вызвать одобрительный рев пьяниц из Октябрьского клуба! Сколько дней вы проводите в тряской карете! (Мистер Эсмонд за последнее время часто ездил в Виндзор в обществе государственного секретаря.) Сколько часов выстаиваете на своих подагрических ногах, как смиренно преклоняете колени, вы, непомерной гордости человек, с детства не преклонявший колен даже перед богом! Как льстите, прислуживаетесь, едва ли не молитесь недалекой женщине, которая подчас принимает господина секретаря, осоловев от чересчур обильных закусок и возлияний! Если суетность — мой удел, то и ваш, без сомнения, тоже. — Но тут государственный секретарь разражался таким потоком красноречия, который это перо не властно передать; он защищал свои честолюбивые планы, распространялся обо всем том, что он сумеет сделать для блага родины, когда получит над ней непререкаемую власть; подкреплял свои суждения десятками удачных цитат из латинских и греческих источников (знанием которых он любил щегольнуть), и цинично выхвалял те уловки и хитросплетения, с помощью которых намерен был глупцов обратить в сторонников, противников подкупить или принудить к молчанию, сомневающихся убедить, а врагам внушить страх.

— Я Диоген, удостоившийся прогулки в колеснице Александра, — смеясь, говорил Эсмонд. — Не моя цель покорить Дария или укротить Буцефала. Я не гонюсь за тем, за чем гонитесь вы; громкие имена и высокие посты мне ни к чему. Но моя скромность — дело вкуса, а не добродетели, и я знаю: то, что меня влечет, столь же суетно, сколь и то, к чему стремитесь вы. Будьте же снисходительны к моим слабостям, как я снисходителен к вашим; или еще лучше, посмеемся вместе над теми и другими, и над самими собой, и друг над другом.

— Если у вашей очаровательницы хватит стойкости, — сказал Сент-Джон, она, пожалуй, заставит вас вести осаду лет двадцать и сдастся тогда, когда вам стукнет семьдесят, а ей впору будет няньчить внучат. Что ж, охота на женщину — не хуже всякой иной потехи, — прибавил он, — только уж очень коротка на мой взгляд. Дичь настигаешь слишком быстро — в этом вся беда.

— Вам, видно, приходилось иметь дело с дичью, которая привыкла к тому, что ее ловят, и потому легко дается в руки, — сказал мистер Эсмонд.

— Дульцинее Тобосской равных нет, не так ли? — подхватил его собеседник. — Что же, честный мой Гарри, ступай, сражайся с ветряными мельницами, быть может, ты безумен не более других, — закончил Сент-Джон со вздохом.