Уильям Теккерей - История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим

— Ах вот как, повыше ростом! — вскричала она. — Кто поумнее, приставил бы лестницу и взобрался бы на стену, братец Эсмонд! Кто посмелее, стал бы добиваться, а не глядел бы, разинув рот.

— Когда рот разевает герцог, виноград сам падает туда, — возразил Эсмонд с еще более низким поклоном.

— Да, сэр, вы правы, — сказала Беатриса, — всякий герцог выше вас ростом. И не вижу, отчего бы мне не быть признательной вельможе, подобному его светлости, который дарит мне и свое сердце и свое славное имя. Дары, которыми он почтил меня, — богатые дары. Я знаю отлично, что это сделка; и я иду на это и постараюсь выполнить честно свою часть обязательств. Когда мужчина в годах его светлости, а девушка от природы не склонна к чувствительности, охи и вздохи здесь ни к чему. Да, я честолюбива, Гарри Эсмонд, и охотно признаю это; если для мужчины не зазорно домогаться славы, почему бы и женщине не стремиться к тому же? Я вам больше скажу, Гарри: может быть, если б вы были со мной не столь смиренны и кротки, и вы могли бы добиться большего. Женщину моего склада, сэр, покоряют отвагой, а не вздохами и горестными взглядами. Вы мне поклоняетесь и славословите меня в гимнах, а я отлично знаю, что я не богиня, и у меня от вашего фимиама голова болит. Да и вам богиня быстро надоела бы, если б она стала называться миссис Эсмонд и брюзжать из-за того, что не хватает на булавки и нужно донашивать старые платья. Полноте, кузен. Богиня в чепце над кастрюлькою с кашей не может оставаться богиней. Пошли бы жалобы, попреки; а из всех нищих гордецов на свете мистер Эсмонд — самый гордый, позвольте вам заметить. Вы никогда не выходите из себя, но никогда и не прощаете тоже. Будь вы важной особой, вы, быть может, отличались бы добродушием; но вы — никто, сэр, и оттого вы для меня чересчур важная особа. Я просто боюсь вас, Гарри Эсмонд; боготворить вас я никогда бы не стала, а вы только с такой женщиной и можете быть счастливы, которая вас будет боготворить. Да что там! Если б я сделалась вашей женой, вы бы меня за первую же провинность удушили ночью подушкой, как мавр в трагедии, которая вам так нравится. Как, бишь, звали его жену, Дездемона? Непременно удушила бы, у вас и глаза, как у Отелло.

— Пожалуй, что удушил бы, — согласился полковник.

— Ну, а мне такой конец вовсе не по вкусу. Я собираюсь дожить до ста лет и побывать еще на десяти тысячах раутов и балов и играть в карты каждый вечер до самого тысяча восьмисотого года. И я хочу везде быть первой, сэр, и хочу, чтобы мне льстили и говорили любезности, а от вас я этого никогда не слышу, и хочу смеяться и веселиться, а на вас как взглянешь, никакое веселье на ум нейдет, и хочу карету шестеркой или восьмеркой, и бриллианты, и новое платье каждую неделю, и чтобы люди говорили: "Смотрите, вот герцогиня! Как хороша нынче ее светлость! Дорогу Madame l'Ambassadrice d'Angleterre! [98] Супруге английского посла (франц.). Карету ее сиятельства!" — вот чего я хочу. А вы… вам нужна жена, которая будет подавать вам туфли и ночной колпак, и сидеть у ваших ног, и ахать и охать, слушая ваших Шекспиров и Мильтонов и прочий вздор. Маменька — вот для вас самая подходящая жена, будь вы чуть постарше; впрочем, по виду вы на десять лет старше ее, да, да, противный, насупленный старикашка! Сидели бы вдвоем и ворковали бы, пара стареньких голубков на жердочке. А у меня есть крылья, и я хочу летать, сэр. — И она раскинула свои прекрасные руки, словно в самом: деле могла вспорхнуть и улететь, как та хорошенькая "гори", в которую влюблен был путешественник в книжке.

— А что на это скажет ваш Питер Уилкинс? — спросил Эсмонд, которому прекрасная Беатриса всего милее казалась, когда бывала в задорном расположении духа и высмеивала его.

— Герцогиня знает свое место, — со смехом отвечала она. — У меня ведь есть уже готовый сын тридцати лет от роду — милорд Арран, и, кроме того, четыре дочки. Вот-то будут шипеть от злости, когда я сяду хозяйкой во главе стола! Но я даю им на это один только месяц; через месяц все четыре будут обожать меня, и лорд Арран тоже, и не только они, но и все вассалы его светлости и все его единомышленники в Шотландии. Так я задумала; а когда я что задумаю, значит, так оно и будет. Его светлость — первый джентльмен в Европе, и мне угодно составить его счастье. А когда вернется король, можете рассчитывать на мое покровительство, кузен Эсмонд, потому что король должен вернуться и вернется; я сама привезу его из Версаля, хотя бы для этого пришлось спрятать его под своим кринолином.

— Хочу верить, что вы будете счастливы в свете, Беатриса, — вздохнув, сказал Эсмонд. — Мне ведь можно называть вас Беатрисой, покуда вы еще не сделались миледи герцогинею? А уж тогда я только буду отвешивать почтительные поклоны вашей светлости.

— Пожалуйста, Гарри, без вздохов и без насмешек, сказала она. — Я очень благодарна его светлости за его доброту, да, именно благодарна; и намерена носить его славное имя с подобающим достоинством. Я не говорю, что он покорил мое сердце, но я обязана ему уважением, послушанием и признательностью — все это я ему обещала, но только это; и его благородное сердце этим удовлетворилось. Он знает обо мне все — даже историю моего обручения с этим несчастным, которого я не могла себя заставить полюбить и которому охотно вернула его слово, радуясь, что могу получить назад свое. Мне двадцать пять лет…

— Двадцать шесть, дорогая, — сказал Эсмонд.

— Двадцать пять, сэр; мне угодно считать, что двадцать пять; и за восемь лет я ни разу не встретила мужчины, который затронул бы мое сердце. Пожалуй… да, пожалуй, вам это однажды удалось, Гарри, хоть и очень ненадолго; это было, когда вы приехали из Лилля после вашей дуэли с негодяем Мохэном, которая спасла жизнь Фрэнку. Мне тогда показалось, что я могу полюбить вас; матушка умоляла меня об этом чуть не на коленях, и я поддалась — на один день. Но потом я снова почувствовала прежний холод и прежний страх — я ведь боюсь вас, Гарри, боюсь вашей меланхолии, и я была рада, когда вы уехали, и дала слово лорду Эшбернхэму, только чтобы больше не возвращаться мыслью к вам, — вот, если хотите знать правду. Вы для меня, должно быть, слишком хороши. Я не могла бы дать вам счастья и только извелась бы понапрасну, стараясь любить вас. Но если бы вы попросили моей руки в тот день, когда мы опоясали вас шпагой, ваше желание исполнилось бы, сэр, и за это время мы уже успели бы сделать друг друга несчастными. Я тогда нарочно весь вечер проболтала с глупым лордом Эшбернхэмом, чтобы позлить вас и маменьку, и, кажется, мне это удалось. Как легко говоришь сейчас обо всем этом! Кажется, будто тысяча лет прошла с тех пор, и хотя мы с вами сидим в одной комнате, нас разделяет высокая — высокая стена. Милый мой, добрый, преданный, скучный кузен! Я вас все-таки очень люблю, сэр, и горжусь вами, и знаю, что вы очень добрый и очень верный друг и что вы настоящий джентльмен, несмотря на… несмотря на маленькое неблагополучие в вашей родословной, добавила она, лукаво тряхнув головой. — А теперь, сэр, — сказала она, церемонно приседая, — нам больше не следует беседовать с вами иначе как в присутствии маменьки, потому что его светлость не слишком вас жалует, а он ревнив, как мавр из вашей любимой трагедии.