Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

— Клайв каждый месяц присылал мне эту газету. А ваш роман "Уолтер Лорэн" я читал, когда плыл по реке в Калькутту.

— Значит, бессмертные творения Пена уже читают на борту бенгальских баркасов и листы их летают над прибрежными песками Джамны? — удивился Уорингтон, этот скептик, не признающий современных авторов.

— Я давал вашу книгу миссис Тимминс, — простодушно объявил полковник. — Она живет в Калькутте, вы, наверно, слышали о ней. Это одна из самых выдающихся женщин во всей Индии. Она пришла в восторг от вашего сочинения — да будет вам известно, мало кому из писателей удается заслужить похвалу миссис Тимминс, — заключил он с видом человека, который знает, что говорит.

— Отличная вещь! — подхватил Клайв. — Особенно та часть, где описывается, как Уолтер похитил Неэру, а генерал не мог пуститься за ними в погоню, хоть почтовая карета и стояла у порога: ведь Тим О'Тул спрятал его деревянную ногу! Великолепно, ей-богу! Все смешное получилось здорово! А вот сентиментальщину всякую я не люблю и поэзию тоже — терпеть ее не могу.

— Пен отнюдь не первоклассный писатель, — заметил Уорингтон, — и мне, полковник Ньюком, приходится время от времени втолковывать ему это. Иначе он вовсе зазнается и станет просто невыносимым.

— Но… — начал было Клайв.

— Вы хотели что-то сказать? — участливо спросил у него Уорингтон.

— Я думал, что ты знаменитость, Пенденнис, — объяснил наивный юноша. — Когда мы читали в "Пэл-Мэл" про всякие там балы, ребята всегда говорили, что без тебя, небось, ни один не обходится, и я был уверен, что ты снимаешь квартиру в Олбени, держишь камердинера, грума, верховых лошадей или, уж по крайней мере, собственный выезд.

— Надеюсь, сэр, — вмешался полковник, — вы не имеете обыкновения столь поверхностно судить о людях. Сочинительство — самое благородное занятие в мире. По мне, автор какого-нибудь великого произведения выше генерал-губернатора Индии. Я преклоняюсь перед талантом и воздаю ему почет, где бы его ни встретил. Мне, например, больше всего по душе моя профессия, но ведь я ни к чему другому не способен. Даже под угрозой расстрела я не сочинил бы и четверостишия. Всего не охватишь. И, однако, сэр, кто бы не согласился на бедность, лишь бы обладать талантом, достичь славы и бессмертия? Вспомните доктора Джонсона, какой это был талант, а ведь жил как? Его обиталище, смею сказать, было ничем не лучше вашего, хотя, право, джентльмены, квартира у вас светлая и приятная, — добавил полковник, боясь нас обидеть. — Возвращаясь на родину, я больше всего мечтал, коли повезет, удостоиться общества людей ученых, талантливых и остроумных, поэтов и историков, и набраться от них ума-разума. В свое время мне это не удалось — я покинул Англию еще мальчиком. К тому же, пожалуй, в доме моего отца больше думали о деньгах, чем о вещах умственных. Разве у нас с отцом были твои возможности? И как мог ты заговорить о бедности мистера Пенденниса, когда единственное чувство, возникающее в жилище поэта или писателя, это — восторг и уважение? Мне не случалось прежде бывать у литераторов, — заметил полковник, обернувшись к нам, — так что простите мое невежество и скажите — это и есть гранки?

Мы протянули их ему, посмеиваясь восторженности доброго джентльмена, которого умиляло то, что нам приелось, как торт кондитеру.

Он полагал, что с литераторами следует говорить только о литературе, и, как я потом убедился за годы нашей дружбы, его было невозможно заставить говорить о своих военных делах и подвигах, хоть он, по моим сведеньям, отличился в двадцати сражениях; он обходил этот предмет как совершенно не стоящий внимания.

Как выяснилось, величайшим из людей он считал доктора Джонсона; по любому поводу приводил его изречения и, отправляясь в путешествие, всегда брал с собой его жизнеописание, сочиненное Босуэллом. Еще он читал Цезаря в Тацита, "разумеется, поглядывая в перевод, сэр. Хорошо, что я в школе хоть что-то усвоил из латыни", — и он с простодушным удовольствием принялся сыпать фразами на все случаи жизни из латинской грамматики. Кроме упомянутых книг, его походную библиотечку составляли: "Дон Кихот", "Сэр Чарльз Грандисон" и полный "Зритель". Он всегда говорил, что читает эти книги, "потому что ценит общество джентльменов, а где вы еще сыщете столь безупречных джентльменов, как сэр Роджер де Коверли, сэр Чарльз Грандисон и Дон Кихот Ламанчский?". Когда же мы спросили, что он думает о Фильдинге, он ответил нам, покручивая усы:

— Как же, сэр, как же — "Том Джонс", "Джозеф Эндрюс"! Я читал их в юности, когда водил компанию с кем попало и совершал иные скверные и недостойные поступки, о чем нынче глубоко сожалею. Я случайно нашел эти книги в отцовской библиотеке и тайком прочел их. Я ведь многое делал тайком: бегал на петушиные бои, пил пиво и курия на конюшне трубку с конюхами Джеком и Томом. Помню, миссис Ньюком застала меня однажды вечером за чтением какой-то из этих книг и, решив, что это сочинение миссис Ханны Мор или что-то в этом роде — томик и вправду выглядел солидно, — надумала сама почитать ее. Ну, а я промолчал; я не стал бы лгать и по более важному поводу. За всю свою жизнь и трех раз не солгал, клянусь богом! Читает и ни разу не улыбнется, — она столько же смыслила в смешном, сколько я в древнееврейском языке, — пока не дошла наконец до того места, где. рассказывается про Джозефа Эндрюса и леди Б. Тут она захлопнула книгу, и вы бы видели, сэр, как она на меня посмотрела! Признаться, я только расхохотался — я был тогда буен и непочтителен, сэр. И все-таки права была она, а не я, сэр. Ведь это всего лишь история про слуг, лакеев и горничных, пьянствующих по кабакам. Ужели, вы думаете, мне интересно знать, чем развлекаются мои слуги! Я человек на редкость скромный, но нельзя забывать о сословных различиях, и если нам с Клайвом выпало на долю быть джентльменами, нас не потянет на кухню или в людскую. А что до этого малого, Тома Джонса, который пошел на содержание, то, бог свидетель, как вспомню о нем, вся кровь во мне закипает, сэр! Я б не остался с ним в одной комнате, сэр. Появись он в этих дверях, я сказал бы ему: "Да как ты смеешь, продажная душа, осквернять своим присутствием комнату, где я беседую с моим юным другом! Комнату, где два джентльмена, слышишь, два джентльмена попивают вино после обеда. Как ты посмел, подлый негодяй?!" Простите, сэр, я это не вам…

Полковник быстро шагал по комнате в своих широких панталонах, выпуская по временам яростные клубы дыма и отгоняя их цветастым носовым платком, и последняя его фраза оказалась обращенной к Ларкинсу, моему слуге, чье появление прервало тираду, адресованную Тому Джонсу. Ларкинс не выказал ни тени удивления — он привык не проявлять и даже не испытывать изумления, что бы ни случалось ему видеть или слышать в нашей квартире.