Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

Вы спросите, к чему клонятся все эти серьезные, неприятные и, пожалуй, довольно личные соображения? А попросту к тому, что и у Чарльза Ханимена, этого модного и всеми любимого проповедника, этого элегантного священника, которого мисс Бланш воспевает в стихах, а мисс Беатриса приглашает на чай; у которого всегда улыбка на устах, вкрадчивые интонации и милая задушевность речи; который на кафедре исторгает слезы, воодушевляет и потрясает, а за чайным столом, над свежим бутербродом пленяет и очаровывает, — так вот, у этого самого Чарльза Ханимена в его квартире на Уолпол-стрит, что в Мэйфэре, тоже было несколько потайных уголков, и бессонными ночами, когда все спали, — и миссис Ридли (его квартирная хозяйка), и ее усталый супруг (дворецкий из хорошего дома), и жилец с первого этажа, и кухарка, и служанка, и измученный мальчик на побегушках (помните, что и у каждого из них тоже есть своя тайная каморка, отпирающаяся особым ключом), — он поднимался с постели и шел взглянуть на содержимое своего тайника. Одним из ночных кошмаров преподобного Чарльза Ханимена было… Но постойте!.. Разрешите сперва рассказать вам кое-что о доме, где он жил, и о людях, туда ходивших.

На первом этаже обитал мистер Бэгшот, депутат от местечка в графстве Норфолк, тучный джентльмен веселого нрава. Он обедал в Карлтон-клубе, сезон обычно проводил в Гринвиче и Ричмонде, заключал пари, но по малой, в гости ходил лишь тогда, когда лидеры/ его партии устраивали большие приемы, да еще раз или) два в году посещал своих соседей по имению, из тех чт0 поважней. Происхождения он был незнатного, — по правде сказать, он был просто аптекарем, который женился на богачке, старше его годами, и не очень сетовал на то, что она тяготилась Лондоном и продолжала жить в Хаммингеме; по временам он давал приятные, нешумные обеды (их готовила мастерица миссис Ридли), на которые собиралось по нескольку на редкость скудоумных и отсталых парламентариев, в самодовольном молчании поглощавших изрядное количество вина. Они уже принялись за кларет урожая 24-го года, ибо от 15-го почти ничего не осталось. Он ежедневно писал миссис Бэгшот и получал от нее письма, которых никогда не читал; вставал по воскресеньям чуть не в двенадцать часов дня и в постели читал "Джона Буля" и "Беллову жизнь"; иногда посещал таверну "Синие Столбы"; ездил на жеребце Норфолкского завода и платил по счетам с исправностью Английского банка.

Дом миссис Ридли заселен выходцами из Норфолка. Сама она некогда жила в экономках у знаменитых Бейхемов, которые владели землями еще до Завоевателя, но в 1825 году — в год паники — жесточайшим образом разорились. Поместье все еще принадлежит им, хотя в какой оно пришло упадок могут понять лишь те, кто помнит его в дни процветания. Полторы тысячи акров лучшей в Англии земли распроданы, а леса вырублены под корень — как есть бильярдное поле! Мистер Бейхем, помоги ему бог, ютится нынче в боковом крыле того самого дома, куда некогда стекалось самое утонченное общество со всей Европы. Почти вся британская знать перебывала у Бейхемов — ведь сами-то они были дворянами уже в те времена, когда предки многих нынешних лордов подметали полы в лавках.

Только этих двух постояльцев и способен был с удобством вместить дом миссис Ридли, но в сезон он принимал под свою кровлю еще и мисс Канн; она тоже была из дома Бейхемов: служила там гувернанткой при юной, ныне покойной госпоже, а теперь зарабатывала себе пропитание, как могла, давая частные уроки. Мисс Канн обедала вместе с миссис Ридли в маленькой задней гостиной. Сам хозяин редко принимал участие в домашних трапезах — обязанности в доме лорда Тодмордена и при его особе постоянно удерживали его вне семьи. Миссис Ридли прямо диву давалась, как это мисс Канн не умрет с голоду, при том, что она на завтрак так чуточку перехватит да и в обед съест не многим больше. Хозяйка утверждала, что две канарейки у нее на окне (из которого открывался прелестный вид на заднюю стену часовни леди Уиттлси) и те едят лучше мисс Канн. Эти птички имели обыкновение во все горло подпевать мисс Канн, когда она, дождавшись, чтоб жилец нижнего этажа ушел из дому, принималась за свои музыкальные упражнения. И какие они втроем выводили трели, рулады и пассажи! Никто в целом свете не умел, наверно, с такой быстротой пробегать пальчиками по звенящим костяшкам, как мисс Канн. И хотя она была прекрасная женщина, на редкость порядочная, непритязательная, честная и жизнерадостная, не хотел бы я жить в одном доме с особой, столь приверженной к исполнению фортепьянных вариаций. Такого же мнения держался и преподобный Ханимен. По субботам, когда он сочинял свои неоценимые проповеди (этот нерадивец, разумеется, откладывал всю работу на последний день; впрочем, как я слышал, многие духовные отцы поважнее Ханимена, поступают так же), он просил, он молил со слезами на глазах, чтобы мисс Канн перестала играть. Бьюсь об заклад, что мисс Канн при желании могла бы сочинить проповедь не хуже, чем Ханимен, хоть он и славился необыкновенным красноречием.

Просто удивления достойно, как своим слабым надтреснутым голоском, подыгрывая себе на старом, разбитом фортепьяно, эта особа умудрялась воскресными вечерами устраивать в маленькой гостиной чудесные концерты для сонной миссис Ридли и ее сына, всей душой внимавшего музыке; бесчисленные образы вставали перед мальчиком при звуках этого жалкого инструмента, и сердце его начинало трепетать, а огромные глаза порой наполнялись слезами. Она играла старинную музыку Генделя и Гайдна, и комнатка вдруг преображалась в собор, и он видел сияющий огнями алтарь, священников, совершающих богослужение, прелестных отроков, машущих кадилами, а за рядами увенчанных арками колонн, в сумрачной глубине мраморных анфилад — высокие стрельчатые окна, залитые закатным багрянцем. Юный слушатель мисс Канн был большим любителем театра и, особенно, оперы. Когда она играла из "Дон Жуана", перед ним появлялась Церлнна, порхавшая по лугам, а следом за ней — Мазетто с толпой девушек и пейзан; и они пели так упоительно, что сердце переполнялось радостью, нежностью и счастьем. Пиано, пианиссимо! — город спит. Вдали высятся башни собора, и шпили их сияют в лунном свете. Статуи, озаренные серебристыми лучами, отбрасывают на мостовую длинные косые тени, а фонтан посреди площади, нарядный, как Золушка на балу, сверкает бриллиантовой диадемой и журчит свой напев. А эта большая мрачная и темная улица, — уж не славный ли это Толедо? Или Корсо? Или это главная улица Мадрида? Та, что ведет к Эскуриалу, где висят картины Рубенса и Веласкеса? Это улица нашей Фантазии, улица Поэзии, улица Грез; здесь с балконов глядят красавицы, кавалеры бренчат на гитарах и, выхватывая шпаги, разят друг друга; здесь тянутся бесконечные процессии, и почтенные длиннобородые отшельники благословляют коленопреклоненную толпу; грубая солдатня, что бродит по городу с флагами и алебардами, горланит свои песни и, приказав музыкантам играть плясовую, танцует в обнимку со стройными горожанками. Пойте же, волынки, поднимайте бурю созвучий! Вступайте, трубы, литавры, тромбоны, скрипки, фаготы! Палите, пушки! Бейте в набат! Голоси, толпа! И всех громче и выше и слаще звенит твое сопрано, о прелестная героиня! Но вот на белом скакуне въезжает Мазаньелло, Фра-Дьяволо прыгает с балкона с карабином в руке, а кавалер Гюйон де Бордо пристает к берегу с дочерью багдадского султана на борту. Все эти картины восторга, радости и славы, эти порывы чувства, смутные томления, эти видения красоты вставали перед болезненным восемнадцатилетним юношей в небольшой темной комнате с кроватью, замаскированной под шкаф, когда маленькая женщина при свете газового рожка касалась дребезжащих клавиш старого фортепьяно.