Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

— Я в страхе ждал, — рассказывал Клайв, — что тут мой папенька процитирует свое любимое изречение, начинающееся словами "ingenas didicisse…" — но он удержался, и мы вошли в комнату, где сидело два десятка учеников, которые при нашем появлении подняли головы от рисовальных досок.

— Здесь ваше место, мистер Ньюком, — сообщил живописец, — а здесь — вашего юного друга… Как его, вы сказали?.. — Я еще раз назвал ему Ридли. Ведь мой добрый старик, как ты знаешь, обещал платить и за него. — Это — мистер Чиверс, мой старший ученик, а в отсутствие моего сына и здешний староста. Мистер Чиверс — мистер Ньюком. Джентльмены, это мистер Ньюком, ваш новый соученик. Мой сын, Чарльз Гэндиш — мистер Ньюком. Усердие, джентльмены, усердие! Ars longa. Vita bre-vis, et linea recta brevissima est [51] Искусство — вечно. Жизнь — коротка, а прямая линия — наикратчайшая (лат.). . Сюда, полковник, вниз по лесенке, через дворик в мою штудию. Итак, джентльмены… Вот!.. — объявил Гэндиш и отдернул занавеску.

Вволю нахохотавшись над этим рассказом в лицах, мы спросили Клайва, что за шедевр был там в студии.

— Шапку по кругу, Джей Джей! — крикнул Клайв. — Леди и джентльмены, платите! А теперь входите, представление начинается… — Но мошенник так и не сказал нам, какое творение Гэндиша скрывалось за занавеской.

Не слишком удачливый живописец, мистер Гэндиш был превосходным учителем и хорошим судьей чужих работ. Вслед за описанным визитом Клайв явился к нему со своим другом, Джей Джеем, уже в качестве ученика. Один — почти горбатый, невзрачный, плохо одетый и понурый — скромно примостился за своей рисовальной доской; другой, — сияя красотой и здоровьем и одетый у лучшего портного, — вошел в мастерскую в сопутствии двух адъютантов — отца и мистера Сми, заранее расхваленный на все лады почтенным Гэндишем.

— Спорю, что ему давали вино с пирожным! — объявил один из учеников, эпикуреец с саркастическим складом ума. — И каждый день будут давать, коли он захочет.

И в самом деле, Гэндиш щедро потчевал Клайва сладкой лестью и пьянящими восхвалениями. Рукава у Клайва были на шелковой подкладке, рубашка — с запонками, ни цветом, ни тонкостью полотна не походившая на тот сомнительный предмет туалета, который являл миру Боб Граймз, когда снимал сюртук, чтобы переодеться в рабочую блузу. Клайву подавали лошадь к самому крыльцу Гэндиша, выходившему на одну из верхних улиц Сохо. Когда же он садился на коня и лихо отъезжал прочь, вслед ему из окна гостиной улыбались девицы Гэндиш, а из дома напротив бросали нежные взгляды их соперницы, черноокие дочки танцмейстера Левисона. Простодушные ученики Гэндиша единогласно высказались в том смысле, что Клайв — "молодчага" и к тому же — "франт и хват". Притом он еще и рисовал прекрасно. Тут не могло быть двух мнений. У Гэндиша, конечно, все рисовали друг на друга карикатуры, но когда рыжеволосый верзила-шотландец мистер Сэнди Макколлоп, изобразил в смешном виде Джона Джеймса, Клайв в отместку нарисовал такой портрет Сэнди, что вся комната покатилась со смеху. Тут каледонский великан принялся осыпать товарищей язвительными упреками, называя их скопищем трусов и подхалимов и присовокупляя к этому другие более грубые эпитеты, и тогда Клайв скинул свой щегольской сюртук и пригласил мистера Макколлопа на задний двор, где и преподнес ему урок, им самим полученный когда-то в школе Серых Монахов, — точнее, подставил Сэнди такие два фонаря, что на время лишил беднягу возможности видеть голову Лаокоона, каковую ему надлежало скопировать. Продлись поединок еще хоть немного после блестящих выпадов Клайва правой и левой, превосходство шотландца в летах и весе могло бы привести к иному исходу; однако на шум битвы из своей мастерской появился профессор Гэндиш и глазам своим не поверил, увидев, что сталось с глазами бедного Макколлопа. Шотландец, надо отдать ему должное, не затаил против Клайва злобы. Они подружились и оставались друзьями не только у Гэндиша, но и в Риме, куда оба потом отправились продолжать образование. Мистер Макколлоп давно уже стал знаменитостью; его картины — "Лорд Ловат в темнице" (на ней также изображен рисующий Ловата Хогарт), "Взрыв часовни в Филде" (написана для Макколлопа из Макколлопа), "Истязание ковенанторов", "Убиение регента", "Умерщвление Риччо" и прочие исторические вещи, все, разумеется, из истории Шотландии, — доставили ему известность как в северных, так и в южных графствах; глядя на мрачные эти полотна, трудно было поверить, что Сэнди Макколлоп — редкостный весельчак. Не прошло и полугода после упомянутой стычки, как они с Клай-вом стали закадычными друзьями, и это по ходатайству Клайва мистер Джеймс Бинни заказал Сэнди первую картину, для которой тот избрал веселый сюжетец: юный герцог Ротсей умирает в подземелье голодной смертью.

Тем временем мистер Клайв облачился в toga virilis [52] Мужскую тогу (лат.). Иносказательно: стал взрослым мужчиной. , и с несказанной радостью обнаружил первые признаки усов, позднее придавших такое своеобразие его внешности. Школа эндиша находилась в столь близком соседстве с обителью Терпсихоры, что Клайв, естественно, приобщился и к танцевальному искусству и вскоре стал таким же любимцем танцующей, как и малюющей братии и душой общества у тех и других. Он задавал пиры однокашникам в отведенных ему верхних комнатах дома на Фицрой-сквер, приглашая на них время от времени и мистера Бинни с отцом. Там пели песни и курили, там сладко ели, сладко пили. И царила там щедрость, но не разнузданность. И ни один из гостей, покидая этот дом, не бывал особенно пьян. Даже Фред Бейхем, уходя от полковника, был не менее благоприличен, чем его дядюшка-епископ, ибо полковник разрешил сыну принимать у себя гостей с условием, чтобы никто не напивался допьяна. Сам хозяин дома не часто посещал общество молодежи. Он чувствовал, что стесняет их своим присутствием, и, доверясь обещанию Клайва, оставлял друзей и уходил в клуб сыграть роббер-другой в вист. А сколько раз бывало и так, что, ложа без сна в постели, он слышал за дверью осторожные шаги сына и был счастлив тем, что его мальчику хорошо.

Клайв презабавно рассказывал нам о питомцах Гэндиша, столь различных по возрасту и сословию, среди которых он прижился благодаря своему неизменно веселому и доброму нраву, помогавшему ему всюду, куда бы его ни забросила судьба. Он так же свободно чувствует себя в богатой гостиной, как и в общем зале какого-нибудь питейного заведения, и так же мило ведет беседу с благовоспитанной владелицей особняка, как и с разбитной трактирщицей, наполняющей за стойкой кружки своих посетителей. Скоро все до единого гэндишиты прониклись расположением к молодому Ньюкому — начиная со старшего ученика, мистера Чиверса, и кончая постреленком Гарри Хукером, который в свои двенадцать лет так проказничал и так рисовал, как не всякий в двадцать пять, а также младшим учеником крошкой Бобом Троттером, бегавшим для всей мастерской за апельсинами, яблоками и грецкими орехами. Клайв поначалу испытал немалое удивление при виде этих жалких пиршеств и того, какую радость доставляли они иным из учеников. Гэндишиты были любителями польской колбасы, не скрывали своего пристрастия к пирогам с мясом, спорили на кружку имбирного пива и отдавали долги тем же шипучим напитком. Был среди них один юнец иудейского вероисповедания, которого вся мастерская угощала, шутки ради, свиными сосисками, бутербродами с ветчиной и тому подобным. Этот молодой человек (впоследствии он очень разбогател и лишь три месяца назад обанкротился) покупал кокосовые орехи и с выгодой сбывал их товарищам. В карманах у него всегда были мелки, булавки для галстука, пенальчики, на которых он не прочь был заработать. С Гэндшнем он держался крайне развязно, и тот, очевидно, его боялся. Поговаривали, что профессор находится в довольно стесненных обстоятельствах и что Мосс-старший имеет над ним тайную власть. Когда Ханимен с Бейхемом однажды зашли в мастерскую повидать Клайва, оба были крайне смущены, узрев юного Мосса, — он сидел и срисовывал Марсия.