Николай Крашенинников - Целомудрие

Он хотел вынуть кинжал из ножен, и обе руки его посерели от пыли.

— Глаш-ка! — оглушительно рявкнул дядя Евгении, и сейчас же перед ним появилась улыбающаяся девушка с черными волосами. — Это ты так стираешь пыль, телка? — И тут же быстрым движением провел рукою по Глашиной шее.

Как ни быстро было это движение, Павлик его заметил и смутился. Он не понимал почему. Он видел, что дядя не ударил ее, совсем нет. Но он крикнул так громко, точно сердился, отчего же у Глаши были такие радостные, блестящие глаза?

А потом, когда они, все четверо, забрались в огород и стали там есть с кустов малину и крыжовник, — Павлик еще увидел, как дядя Евгений, приблизившись к Антонине Эрастовне, словно нечаянно сжал на ветке ее пальцы. И когда шли они по аллее к дому и Павлик с мамой отошли к кустам барбариса у клумбы, заметил Павел, что в одно мгновение с талии Антонины Эрастовны словно скользнула загорелая рука дяди, и он отошел в сторону и запел… Или ему это показалось?

Одно стало понятно Павлику, что его дядю все любят. И он сам его любит. Да и было за что. Серебряный кинжал он спрятал под подушку.

На другой же день они беспрепятственно дошли до школы, и Павлик был принят Ксенией Григорьевной в число учеников.

Смутил Павла при подходе к школе пестрый шум, который раздавался из раскрытых окон флигеля. Точно тучи ос гудели, и в то же время там тявкали, как молодые щенки.

Школа состояла из одной громадной комнаты, по стенам которой висели карты, чучела, рисунки и таблицы. Почти вся она была заставлена скамьями, и столы, длинные, узкие, тянулись рядами. Сидели на скамьях и мальчики и девочки вместе, и это тоже смутило Павлика. Не любил он девчонок. Зачем они? Павлик не понимал.

Когда он, держась за руку матери, впервые вошел в школьную залу, уставились на него десятки глаз, и от этого на душе стало неприятно.

Но Ксения Григорьевна встретила его как давно знакомого.

— Вот, дети, вам еще товарищ, Павлуша Ленев, полюбите его, сказала она и, усадив Елизавету Николаевну на стул, повела Павла к первой скамье.

— Я хочу сесть на последнюю скамейку, — негромко сказал Павлик.

Учительница добродушно рассмеялась.

— На последнюю — так на последнюю. «Последние будут первыми».

Павлик пошел за Ксенией Григорьевной в конец комнаты. Сидел

там громадный рыжеволосый паренек, остриженный в скобку, в сапогах, от которых несло дегтем, в зеленой рубахе, закапанной чернилами.

— Вот, Степа, это Павлуша Ленев, подружись с ним и не давай его обижать.

С чувством признательности взглянул Павлик на пудовые кулаки Стены и хотел было усесться и заняться ранцем, как учительница обратилась к нему:

— А теперь, Павлуша. прочти молитву перед началом ученья… «Преблагий господи»… ты, конечно, знаешь?

— Да, знаю, — несмело сказал Павлик и вспыхнул под обращенными на него взглядами. Однако тут же он приметил и посветлевшие, полные любви глаза матери и, поднявшись, громко прочел молитву. Сказав заключительное «отечеству на пользу», он задохнулся и сел; учительница одобрительно погладила его по голове.

— Вот, ты по-прежнему отлично читаешь… Теперь достань тетрадки, ручку и карандаш: я буду диктовать.

Павел достал ручку, вставил перо, хотел было обмакнуть его в чернильницу, но Ксения Григорьевна остановила.

— Надо сначала облизать перо. Оно смазано клеем, — писать не будет, — сказала она.

И Павлик покосился и заметил тревожное движение матери, но все же облизал перо и затем опустил его в чернила. «Значит, в шкале все облизывают». — решил он и приготовился писать под диктовку.

Началось ученье, — обычное, ровное, издавна установленное, не привлекавшее внимания, — сеть мелких вопросов и маленьких, словно ненужных ответов. В тот день так случилось, что Павлик все, о чем в школе говорилось, давно уже знал, и поэтому большую часть времени посвятил он разглядыванию своих новых товарищей.

Великан Степа, его сосед, сразу ему понравился. Он так добросовестно пыхтел, выводя буквы, и так забавно и страшно было ожидать, что вот-вот крошечное, слабое перышко сломается, как соломинка, в громадных его пальцах, похожих на моркови. Грамота, видно, давалась ему с трудом; Степа весь обливался потом; когда же появлялись в тетради чернильные кляксы, он незаметно для учительницы слизывал их языком. К концу диктанта он столько нализал клякс, что Павел надумал обратиться к нему с советом.

— Ты не бери столько чернил на ручку, — негромко сказал он, — и не дави так на перышко — тише наступай.

Среди занятий, когда учительница рассказывала детям насчет меры сыпучих тел, дверь классной, шумно звеня, растворилась, и появился громадный, бряцающий саблей дядя Евгений и тотчас же, раскатисто смеясь, увел с собою маму Павлика.

— Охота тебе здесь канителиться, громко проговорил он и шутливо раскланялся с Ксенией Григорьевной. У меня, брат Лизочка, сегодня перепелки с капустой, — он поцеловал концы пальцев. — Это такой, брат, шик!

Не понравилось на этот раз Павлику появление веселого дяди. Он видел, как учительница покачала головою, видел, что и мама сконфузилась. «Так все-таки не надо мешать, — подумал он. — Вот увел маму с собою, и теперь я один».

И только что ушла Елизавета Николаевна с дядей, как в классной раздался шум и все ученики встали. В залу вошел высочайший прямой человек, такой высокий, что голова его почти касалась потолка, и такой толстый, что Павлу показалось, будто в классной появилась перина. Войдя, он шумно поставил в угол ружье.

— А я с охоты, Ксеничка! — сказал он учительнице, кивнув детям, и опять говорил так громко, что Павел нахмурился. — У тебя что, ученье? Ба, и новенький, вижу; мне Евгений Павлович рассказал.

— Подойди поздороваться. Павлуша, — подозвала его Ксения Григорьевна, пошептавшись с вошедшим. — Это мой муж, Петр Евграфовнч. он здесь тоже преподает.

— Рад, рад познакомиться, прогремел над Павликом Петр Евграфовнч и, захватив в свою широчайшую ладонь почти всю его руку, потряс ее. Старайся, преуспевай в науках, молодой человек! И сейчас же обратился к Ксении Григорьевне: — А я, Ксеничка, привез тебе гостя, башкирского муллу.

— Петр!.. — укоризненно шепнула учительница.

Петр Евграфовнч торопливо поднялся.

— Ну да, да, — я ухожу, мы не будем мешать.

Меры сыпучих тел были наконец досказаны, и затем пошла история Ветхого Завета. Мерно и однообразно сыпались стародавние слова. Поглядывая в окно и на соседей, равнодушно слушал знакомые истории Павлик, слушал и посматривал: что дети? Девочка лет десяти, сидевшая по другую сторону, слушала учительницу со всем вниманием и даже рог раскрыла. Ноги у нее были босые, исцарапанные, иные пальцы были перевязаны тряпками. Ей нравилась история ветхой жизни, нравились простые чудеса, простые разъяснения, и Павлик даже вздохнул от зависти: вот какая она!