Николай Крашенинников - Целомудрие

— Не дозор, а позор, Трезор! — укоризненно исправляет его Поломьянцев.

Огромный, тучный, с лицом как тарелка и с руками как грабли, он никого не боится и позволяет себе порою бесцеремонно шутить даже с начальством.

Однако смех тут же замирает: появляется дежурный воспитатель, нарядный франт Веренухин и, расчесывая на ходу черные бачки, облизывая красные, как малина, губы, ритмически вклинивается в толпу.

— Разойдитесь, господа, по «занимательным»: будем каждого поименно вызывать!

И, должно быть, потому, что гнездились еще в голове злые и страшные отзвуки тайной беседы, делается ненавистным сейчас Павлу этот красивый и элегантный танцор-воспитатель с его пробором, духами, красными губами, ослепительной манишкой и перстнями на руках.

— Пойдем, Умитбаев, — взяв друга под руку, говорит он, непривычно дерзко оглядывая воспитателя. — Нас будут вызывать «поименно», ты слышал?

И как бы в подтверждение вызовов в дверях швейцарской появляется каменная фигура инспектора. Его сухое, точно кипарисовое лицо бесстрастно, узкие губы поджаты; под свисающими мешками подбородка несменяемый крест; в глазах — торжество исполнения долга.

— Отоприте швейцарскую! — приказывает он жестяным голосом.

Звенит замок, комната швейцара раскрывается, инспектор и Варенухин входят в нее.

— Какая мерзость! — угнетенно шепчет Павлик.

Оба друга возвращаются в свою «старшую занимательную» и садятся на парту в ожидании вызова. В «занимательной» уже людно. Как бараны, согнанные в закут для стрижки, сбились в кучу подле параллельных брусьев подлежащие дозору гимназисты.

— Безоб'газие! Безоб'газие! — говорит картавя длинный фон Ридвиц, остзейский барон. — Можно понять всякое направление, но нельзя честному человеку одоб'г'ять сыск!

Негодующе он пожимает плечами, а правая рука уже держит перед собой зеркальце, в котором ленивый глаз рассматривает свой изысканный пробор.

— Заяви протест, барон, непременно заяви своему батюшке — вице-губернатору! — язвительно замечает ему тучный Поломьянцев, раскачиваясь на гимнастических брусьях. — Я тоже хотел было раскрыть свой сундучок, чтоб дербалызнуть бальзамчика, а Терентьич говорит: «Заперто — ни-ни, — никому ни бон-бон!»

— Как же ты теперь будешь? — спрашивает Тараканов. — Ведь инспек-тор увидит.

— Ни-ни, ни бум-бум! — Бурые брови Поломьянцева поднимаются как две мыши, придавая его пухлому женоподобному лицу торжествующее выражение. — Ведь бальзамчик-то у меня в бутылочке, а на бутылке аптечная надпись: «Беленое масло с хлороформом» для втирания внутрь!

— И все-таки Терентьич — негодяй! — глухо ворчит Умитбаев. — Ведь получает же он от нас на чаи: всегда должен предупреждать, как «сыч» появится… А он служит «и нашим и вашим».

напевает приятным тенорком танцор и любимец барышень Старицкий, раскачиваясь на параллельных брусьях вместо упарившегося Поломьянцева. Однако он не ограничивается песенкой, он вносит реальное предложение: — Господа, надо протестовать, наконец, против этих обысков, напишем попечителю!

Его предложение встречается глухим молчанием. Написать попечителю жалобу на инспектора! — это кажется такой же дерзостью, как не скинуть в церкви фуражки.

— Ты напишешь, — плачущим голосом замечает веснушчатый зубрила Зайцев и еще ниже склоняется над Корнелием Непотом. — Тебе нечего терять, выгонят тебя, ты в именье к отцу уедешь; а вот куда денусь я: у меня мать-швея и безногая бабушка, и мы живем в подвале.

Все несколько минут смотрят попеременно то на Старицкого, то на Зайцева. Да, конечно, Старицкий очень богат, и соображения Зайцева всем кажутся вескими. Нет, писать попечителю жалобу на инспектора — опасная штука!

— Но я все-таки написал бы, — тоном ниже уверяет Старицкий. Все знают, что он «хорохорится», но чувство обиды на инспектора не уменьшается в силе. — Да где это видано, чтобы в чужие сундуки залезать и шарить!

— Чужое нельзя трогать, — явно волнуясь, замечает Умитбаев. — Чужого нельзя касаться; коли коснулся чужого — ты вор!

В дверях показывается элегантно улыбающееся лицо Варенухина. В его руках с перстнями белеет бумажка.

— Поломьянцев, Умитбаев и Ленев, пожалуйте в швейцарскую, — вежливо вызывает он по списку и облизывает красные губы. — Ключики захватите!

Не нравится пансионерам, как облизывает губы Веренухин. Точно сытый, щурящийся, наевшийся мышей гладкий кот.

Все трое вызванных на дозор выходят из «занимательной» комнаты и идут под предводительством воспитателя по гулкому пустынному коридору.

В дверях «младшей занимательной» с удивлением и жалостью смотрят на них малыши, не имеющие в сундуках запрещенных предметов.

Вызванные к обыску входят в швейцарскую; у окна перед отобранными сундуками уже высится инспектор Трюмер.

— Прошу отомкнуть сундуки! — кратко приказывает он.

Волнение заливает бурыми тенями щеки Умитбаева.

— Но у меня нет ничего запрещенного, — гортанный голос его разносится почти угрожающе.

— Предлагаю отомкнуть!

Скрипит железо замка, поворачивается ключ, точно приветствуемый мелодическим звоном медных внутренностей, поднимается крышка кованного медью нарядного сундучка, и тут же, на самом видном месте, показываются аккуратные пакетики с папиросами. Сухая, желчная, с кудрявыми волосиками рука инспектора поспешно захватывает добычу.

— А это что? — торжествующе спрашивает он.

Но затаивший дыхание Павлик почему-то смотрит не на инспектора, а на облизывающего губы красивого воспитателя. Язык у Варенухина красный, как губы, и лицо его все исписано непонятным наслаждением… Больше, чем Трюмер, противен Павлику этот кудрявый мужчина с двумя надушенными бородами.

— А это что? — тихо и вкрадчиво повторяет инспектор, и морщины ползут кверху по его иссушенному, словно пергаментному лбу.

— А это… — Умитбаев стоит, опустив голову, как плененный волчонок, и потом глухо добавляет: — А это я приготовил в подарок отцу!

— А, «в подарок отцу»!

— Который скоро приедет…

— А-а, «который скоро приедет»! Ну что же, мы и передадим эти вещи ему в подарок, когда он приедет… Следующий!

Теперь Ленев видит тучную спину Поломьянцева, который, склоняясь к своему сундуку, вертит и вертит в его недре исполинский свой ключ, точно сворачивает шею цыпленку.

— Скорее, пожалуйста! — бросает инспектор.

— Да вот никак открыть не могу, — отвечает Поломьянцев и все крутит ключ в скважине. — Верчу, верчу, а он не отпирается: должно, пружина соскочила!

— Откройте! — приказывает швейцару Трюмер.

Вертит ключ и швейцар, но ключ уже смолк, точно свалились внутрь все замочные пружины и гаечки.