Николай Крашенинников - Целомудрие

У дома его деда стояла такая ласковая, доверчивая тишина, что Павлик остановился с дрожью в сердце. От сада с его тополями несло свежестью. Небо синело как сон, звезды еще не появлялись, хотя сумрак густел. Грудь дышала ровно и радостно.

— Что же ты — засмотрелся?

Павлик сконфуженно взглянул на Умитбаева, который ожидал его в раскрытых дверях. Знакомым рядом комнат направились они к помещению Умитбаева, и то, что теперь было их только двое, наполняло спокойствием сердце Павла.

На ковре было расставлено угощение, — видимо, Умитбаев распорядился заблаговременно. То, что было приготовлено много сладостей и фруктов, польстило Павлику, так как он знал, что все это припасено для него.

Умитбаев казался очень довольным, негрубым, радостным, голос его звучал уверенно и мягко.

— Я очень рад, что мы только вдвоем. Тогда было гораздо хуже, пришло много чужих, а ты мой друг, — сказал он, садясь на подушку.

Присел и Павлик. Не очень спокойно стало ему, когда прикрытые половинки дверей вдруг бесшумно открылись. Точно чьи-то глаза подглядывали за ними в щель, точно знакомый смех таился в сумраке, и для того чтобы несколько рассеять чувство неловкости, Павел спросил:

— А твой дедушка дома?

Умитбаев в это время наливал ему чай в зеленую турецкую чашечку.

— Дед. мой уже три дня как уехал на богомолье. — Умитбаев засмеялся, и смех его прозвучал вкрадчиво-мягко в завешанной коврами комнате.

— Ты что? — с опаской проговорил Павел. Рука его задрожала, когда он принимал чашку. — Ты почему засмеялся?

— Так, просто так, — смуглая рука придвинулась к чашке Павлика с темной бутылкой.

— Что это ты мне наливаешь?

— А это ром. Ром ямайский. Для вкуса.

— Я никогда не пил.

— Только для вкуса. Каплю.

В самом деле чай стал вкуснее. Горячее стало на сердце. Запахло остро и сладко, точно цветами высохшей гвоздики. Точно сердце горело и, горя, размягчалось. Чувствовалось, стало все вокруг и ближе и род-нее, яснее и доверчивее и в то же время опаснее. Разговор близился, который был нужен, которого не избежать. Для которого и сошлись. Может быть, немного робел и хозяин, всегда спокойный и самоуверенный. Он часто подливал себе из темной бутылки.

— Право, гораздо лучше, что мы только двое — самые близкие друзья, без чужих. Можно лучше поговорить. Выпей еще. А это шоколад с коньяком.

— Но ты мне налил слишком много рома. Чай стал горьким.

— Прибавь сахару.

Замолчали. Смотрели друг на друга. Надо же было говорить, но не шли слова. Обоим было неловко. Павел видел, что и Умитбаев смущен.

Но теплело на сердце. От рому, от шоколаду с коньяком, от близости ли ноги, дышавшей за стеклами. Странно, что начал первым Павлик, но так неотступно стояла на душе тяжесть незнания, что нельзя было сопротивляться долго. К тому же в голове все завешивалось дымкой. Не так четко, не так остро все было вокруг, не так реально, не так страшно.

— Ты хотел мне разъяснить, что со мной, Умитбаев?

Голова башкира откачнулась, глаза опустились на ковер.

— Да, конечно, для этого и сошлись мы… Ты рассказывал мне долго, только все это просто… совсем. — Опять смуглая, точно бронзовая, рука взялась за бутылку.

— Нет, не хочу, Умитбаев, лучше говори.

— Ты друг мне, Ленев?

— Друг. И что же?

— Тогда выпей еще для друга.

— Не могу, — в голове и без того шумит.

— И пусть шумит. Это хорошо. Хороший ром. Я держу его тайно от деда. Не закон это наш — пить ром… Ты говоришь, не понимаешь себя. Я тоже не понимал раньше. А теперь понял. Жениться ты должен, Ленев, вот что.

Был тревожно и смущенно настроен Павлик, теперь он смеется.

— Что, что? — среди смеха повторял он. Так смешно и даже глупо прозвучало это. — Жениться мне? В седьмом классе?

— Бывает, женятся и в пятом. Не так, как взрослые: на всю жизнь, а на время… на один вечер… на час… на одну ночь.

Странно и больно дрогнуло сердце. Опасно стало. Опасно и очень понятно. Поднялся Павел на ноги.

— Нет, я не хочу.

— Ты друг мне, для друга я готов на все. Ты узнаешь, как я люблю тебя: ничего не жалею другу. Бибик мою — хочешь?

Тонко, точно стальная пластинка обломился вопрос в сердце Павлика. Разом понял он смысл его. Лицо его стало бледнее скатерти. Попытался отмахнуться, с отчаянием стыда:

— Ты пьян, Умитбаев, ты снова пьян.

— Больше всех на свете я люблю тебя. И скажу Бибик, чтобы любила тебя — эту ночь.

Он поднялся, сделал шаг к двери, и сдавленным криком остановил его Павел.

— Ты совсем обезумел, подумай, что говоришь…

— Бибик красива, он а понравится тебе. Это я говорю. Бибик — жена моя, и я уступаю ее тебе. Я могу иметь много жен. Я богат, и закон наш разрешает. Возьми Бибикей, я призову ее.

Совсем неслышно, точно ожидая приказа, раскрылись двери. Конечно, это было случайно, совсем случайно, оно не могло быть иначе, но в дверях стояла девушка в зеленом бесстыдном тюле; красные туфли ее, шитые серебром, блестели при огнях ламп.

— Бибик, это Ленев, мой друг до смерти, он желает побыть с тобой.

Как тень исчез Умитбаев. Если это был сон, зачем же так явственно хлопнули двери по его уходе? Если это была сказка, сказка сна, — зачем глаза ее блестели так явственно и поднималась грудь, подымалась и опускалась, и зачем шелест дыхания слышался, подобный шелесту листьев? И глаза горели, близкие, темные, если был это сон?

Как милая и опасная кошечка, она присела на ковер. А Павлик растерянно стоял в сторонке. Он смотрел на девушку как в забытьи, широко раскрытыми затемненными глазами. Мираж веял вокруг сладко опасным маревом. Сверху был явственно виден ему, стоявшему у стенки, ее пробор — узкая белая полоска, ниточка, делившая круглую прелестную голову на две равные части. Точно два крылышка ворона раздвоились и блестели. Вокруг шеи обвивалась черная, тоже блестевшая коса, другая тяжелым шнуром спускалась на подушку подле молочно-белой кисти руки. Маленькая, точно детская, нога белела невинно, лишенная туфли, и резко разделялись ее белые, изящные, тоже невинные пальцы.

Так красиво, опасно и священно было это зрелище сидевшей девушки, что Павлику захотелось плакать от умиления. Еще хотелось подойти ближе, опуститься на колени и одним пальцем, мизинцем погладить эту тонкую обнаженную ногу, которая смотрела из-под шелковой дымки.

— Садись, садись, русский, — раздался низкий, мило поломанный голосок.

Павлик изумился, отступил — так он был необычен, звук ее голоса, и то, что она заговорила. Точно думал он, — молчать будет Бибикей, молчать все время, все время, все время, а потом… И вот заговорила она.

Голосом тихим, как тень, спросил ее Павел:

— Разве ты… знаешь по-русски?

Больше ничего не мог он придумать. Не мог он и заговорить с нею на «вы». Не подходило оно сюда и было оскорбительным в этом таинственном необычайном знакомстве. То, что рассказывалось про женщин другими, было грязно и стыдно; здесь же по сердцу плыло умиление, трепет, почти восторг.