Николай Крашенинников - Целомудрие

Не разбирая дороги, идет по лесу восьмиклассник… Черная земля под ногами чередуется с зелеными дольками ежевики, цепко пристающей к ногам, свивающей сапоги; а вот шиповник предстал перед глазами, а вот ветвь барбариса схлестнула с головы фуражку, и останавливается Павел и смотрит: в тупик пришел он, к старой грязной замшелой стене строения, похожего на каретник, вдоль которого отвратительно и смрадно наследили. И печально отстраняется от стены Павел и смотрит вокруг себя изумленно-горькими глазами: что это люди так загаживают природу? Почему они так грубы и нечистоплотны? И обращается Павлик вправо — нельзя пройти; поворачивается влево — так же смрадно и тошнотно; и отступает он назад и растерянно идет по прежней дорожке, и чудится ему, что и он в тупике, что и его загнали в тупик жизни, откуда нельзя пробиться к простору, к воле, к свету и красоте.

О, жизнь темная, жизнь разоренная, жизнь, лишенная красоты! Когда-то она переменится, когда очистится от скверны и будет прекрасной, какой быть должна? Когда-то воля освобожденного от бед человека прозвучит как благовест и прольется свет на потемки жизни…

Во все стороны понеслись, от глупого теткиного послуха, известия, что в Ленево прибыл с матерью прекрасный молодой человек, первый ученик, восьмиклассник Павел, герой и Красавец, каких мало, который будет профессором в самой Москве.

И странно, так недавно еще здесь, в деревне, Павел заслужил себе за поминки деда звание атеиста, а теперь он будущий профессор и герой.

Как тараканы на сахар, потянулись из всех щелей уезда в старый леневский дом гости и визитеры. Все желали познакомиться с молодым человеком, объявились даже родственники, о которых ранее не было слышно, и по воскресеньям во дворе дома было шумно, как на базаре, от приехавших на побывку родных.

И Павла, и Елизавету Николаевну эти визиты тяготили, зато тетка сияла, словно иконостас. Одеваться она начала в самые яркие платья с горошинами и стрелами и наколку для головы изобрела из желтого муара… Шумящая и скрипящая, она походила на древнего индусского идола, и в беседах с гостями ее язык звенел как соборный колокол.

Кончилось дело тем, что именно по воскресеньям стал исчезать из дому Павлик. Забрав удочки, книжку и саквояж с едой, с утра уходил он за село, к огородам, к озеру и проводил там время за ловлей щук и окуней, пока, по его расчетам, гости не съезжали со двора.

Тишина сонного озера приводила воспоминания о тихом. Смирялись волнения, утихали вопросы, сердце словно распластывалось по зеркалу озера и дышало так же тихо, как дышало оно.

Не разрастались и волнения по поводу встречи с Пашкой. Смущалась ли Прасковья важного вида «профессора», цепочки ли с часами, франтовских ли штиблет, только вела она себя тихо и смирно, не заговаривала, прибирала комнаты, и потом у себя на кухне, потея от натуги, «глушила», по выражению тетки Анфы, «самовар за самоваром, как прорва».

Нет, тревожные мысли рассеивались в тиши деревни, и если бы не незваные гости, то было бы совсем хорошо. Озеро было глубокое, с крутыми берегами, вода милая, мутная, темно-синяя, кружившаяся кое-где омутками. По ту сторону озера тянулись лучные и капустные огороды, хуторки пестрели разбросанными избами, щипали сутра и до вечера траву коровы и овцы, а над всем висело словно хрустальное небо, навевавшее сон и тишь.

Людей поблизости не было, или были они редки, не было здесь в поле и следов от людей; бездумно и бесшумно росли кустарники и травы, и земля стояла невспаханная и невозделанная, какой родила ее природа.

Павел был очень доволен, что довелось ему найти так близко от дома это укромное местечко. Всего полчаса ходьбы через осокоревый лес — и смолкали сразу и без того несложные деревенские шумы, и можно было сидеть и лежать на берегу озера, глядя в самое сердце неба, набрасывая в тетрадку стихи.

Лежа на разостланном пальто, прислушивался к беззвучному движению жизни Павел. Иногда откуда-то слева, из-за низины, приносил ветер слитный говор людей, обрывки человеческих слов, обрывки собачьего лая и визга, скрипение неподмазанного колеса. А в известный, всегда точный час этого воскресного утра с церковной вышки начинали браниться колокола и дробно позвякивали и плакали маленькие, и потом рявкал на них, точно начальник, большой, и, захлипав, маленькие смолкали. А Павел, лежа на пальто, представлял себе, как выходят из церкви разряженные помещицы, купчихи и крестьяне, как подают на паперти от своих щедрот пятаки и потом трясутся на выбоинах деревенской улицы на своих дрожках, направляясь походом на Анфисин пирог.

Опять будут спрашивать: а где «молодой профессор»? И опять мама, смущенно улыбаясь, будет объяснять, что он на рыбной ловле, а тетка, поднимая вверх замасленный палец, будет гудеть колокольным голосом:

— Помяните мое слово, — заговорит о нем не одна Москва.

В одно из таких благостных, уединенных, исполненных тишины воскресений, когда Павлик бездумно и тихо лежал на своем пальто подле ненужной удочки, лениво записывая рифмы, услышал он в ложбине топот пары лошадей.

Это было не совсем обычно: скакали верхами; телега не скрипела, ехали не крестьяне и не башкиры из соседнего села; но лень было оборачивать голову; пускай скачут, кому пришла охота, а он, Павел, будет лежать и мечтать.

Но приближался топот; приближались и другие, совсем необычные шумы: кто-то переговаривался по-французски, и Павел тотчас разобрал, что кого-то ищут; все спрашивали, правильно ли едут, а вот две лошади вдруг вынырнули на взгорье из низины, и две дамы в черных амазонках разом поднялись в раме зеленых кустов.

— Вот же. вот, — услышал еще Павлик голос, отчасти словно знакомый. — Вот он где прячется, мы накроем его.

Как заяц вскинулся Павлик, но было поздно. Рука его уже схватившая свой скарб для бегства, поникла: прямо перед ним сидели на красивых взмыленных лошадях две тонкие девушки, лошади топтались и плясали по краю обрыва, а девушки, преграждая Павлу путь отступления хлыстами, говорили весело и несмущенно, слегка запыхавшись от быстрой езды:

— Вот мы вас и открыли, теперь не убежите.

Смущенный, по обыкновению, злыми глазами оглядывал подъехавших Павел. А та, которая была поближе, вдруг откинула с лица вуаль и, засмеявшись протяжно, спросила:

— Неужели вы, Павлик, забыли Лину-кузину? А это Эмма Евгеньевна, мадам Драйс.

А Павлик все стоял и смотрел на нежданно явившихся во все глаза, пораженный и оглушенный. Не то, что так нежданно явилась совсем позабытая Лина-кузина, не то, что каким-то образом она так внезапно настигла его да еще вместе с незнакомой дамой, а вот то, что была эта вторая — мадам, совсем не девушка, вдруг почему-то больно и опасно проникло в сердце. Как пронзенное стрелой, оно поникло. «Мадам Драйс, мадам Драйс», — безмолвно повторял он, почему-то более всего удивляясь тому, что она замужем. Так еще юна была она, и огненно-рыжие волосы ее приникали к вискам так девственно-нежно, так хрупка и тонка была ее талия, охваченная сукном амазонки, что никак не думалось, что она замужем. Но помимо этого, как ни странно было сказать, чем-то жутким и вообще веяло от слова «мадам» — новым, неизвестным, словно сулившим в будущем что-то тревожное, ряд недоумений, волнений и бед.