Николай Крашенинников - Целомудрие

Звенело, звенело в ушах Павлика. Не от одной соколовской гитары, не от одного коньяку: конечно, и это звенело вместе, но больше всего оттого звенело, что восемнадцать лет было, что пансион казенный кончился, что был первый свободный, лишенный гимназии день.

— Выпей же еще, Ленев, милый Ленев, — твердил, склонившись к нему, Умитбаев.

Павел отказывался, а тот все придвигал рюмку, все упрашивал так, что было нельзя отказать.

— Ежели коньяку не хочешь — выпей портвейну… Вот мадера, вот лиссабонское — лепешечкой закуси…

…Что это? Павел едет на телеге вместе с Умитбаевым, и оба крепко держатся друг за друга, ибо телега действительно «пропадает» на ухабах мостовой, или это не телега, а пролетка извозчика, и они едут по предместью со слабо мерцающими фонарями, едут не двое, а четверо, потому что Иван Аксентьевич сидит на козлах вместе с ухмыляющимся извозчиком, но спиною к нему, а Иван Андреевич просто-напросто в ногах у Павлика и Умитбаева, причем в старческих руках его дребезжит двумя останными струнами гитара:

Как это случилось, что они на извозчике? Павел помнит, что они вышли четверо, обнявшись, но гитары как будто не было; они заходили еще в один трактир, там им подавали еще графинчик с закусками; правда, там закусок было гораздо меньше, чем в прежнем, но было еще веселее, гораздо веселее; затем они зашли еще в третий ресторанчик — и опять видели закуски и бутылочку среди них, и закусок было чем дальше, все меньше и меньше. И в то же время становилось все веселее и веселее, и вот они на извозчике вчетвером, и «гремит соколовская гитара», и телега «пропадает всеми четырьмя колесами», а вот и городовой остановил их строго, а потом услышал, что это окончившие гимназию, и улыбнулся удовлетворительно:

— Не шумите лишь через край.

А небо куда-то провалилось, убежали все звезды, и вверху чернело, как в исполинской чернильнице.

Теперь Павел видит себя входящим об руку с Умитбаевым в какие-то желтые дощатые сени, дурно пахнущие помоями и мышами. Он проходит мимо коридора с окнами во двор, потом оба они заворачивают и под предводительством своих двух новых друзей спускаются на три ступеньки куда-то вниз, где еще хуже пахнет и где окна светлеют пламенем мигающих ламп уже с другой стороны коридора, а в рамках окон — красные занавески, и за ними лица женщин с красными щеками, небрежно причесанных и смеющихся.

Это поет старенький Иван Андреевич, и, должно быть, именно этому смеются Женщины, и раздается вокруг крик, и визг, и топот.

— Девушки, гимназистики приехали… и бледненький один.

Павел слышит это и смущается; он видит себя в низенькой комнате с громадной, словно бесстыдной постелью, в изголовье которой горы подушек. И все подушки пестрые, одна другой меньше и старательно сложены все в пирамиду… Он знает, что «бледненький» сказано про него, что он действительно бледен, душа в нем горит от мерзкой водки, во рту пересохло, а на сердце сторожко, обидчиво, тягостно и стыдно. Видит он, что действительно стоит посреди комнату растерянный и бледненький, видит это в дешевом рыжем зеркале напротив, и что-то скользит по душе смутным вопросом: не в знакомое ли попал он место, не во второй ли раз здесь он, не проходил ли он когда-то раньше мимо этих смрадных деревянных и низеньких домиков, в которых окна были на уровне земли?

Тлетворным ядом дышат воспоминания.

Да, не смотрели ли на него тогда лица женщин с накрашенными щеками, непричесанных, бесстыдных и жалких женщин, но тогда он проходил мимо, а теперь не мимо проходит, а в самый дом вошел, такова жизнь, и вот эти самые женщины, жуткие и жалкие, стоят перед ним и смеются тихонечко?

— Какой стеснительный и хорошенький… Неужели в первый раз?

— Да, я в первый раз, — опечаленно и тихо отвечает Павлик и ежится, как от холода.

Объясняет он это какой-то маленькой темноволосой, с длинным прямым носиком, почти ребенку. Большие глаза ее глядят бесстрастно, удивительная синева окружает их; рот у нее несколько велик, но губы милы и свежи, и зубы белые, и в тоненьких, как макаронки, пальчиках ее папироса, на которую Павлик смотрит с грустью и болью.

— Можно мне взять яблочко, господин кавалер?

Павел смотрит: за столом перед ним бутылка пива, стаканы и вазы с немытыми яблоками. Около одного яблока засохший листик и обрывочек соломки, у второго — пятно от червяка. Рядом с Павлом сидит Умитбаев, наконец-то вино сморило его, головою приник он к столу, а еще рядом два новых приятеля беседуют с девицами, бесцеремонно хлопая их по плечам.

— Я спрашиваю, можно ли мне взять яблоко, кавалер?

Удивляется Павлик.

— Почему вы меня спрашиваете? Разве яблоки не ваши?

Слышится смех. Смеются оба — Иван Аксентьевич и Андреевич.

— Потому спрашивает, что за каждое яблоко нужно по целковому хозяйке заплатить. А хозяйка велит им, чтобы гости расходовались.

— Странно… яблоки… — не зная для чего, говорит Павлик и растерянно осматривается по сторонам. В это время к нему приближается другая девица — в желтом платье, похожая на канарейку, и грузно плюхается ему на колени и обнимает Павлика за шею голой горячей рукой.

Девицы около смеются, несердито перебраниваются, а Павел опечаленно отводит руку девушки от шеи и говорит ей негромко:

— Вы сойдите с колен, пожалуйста: так вам неудобно.

Совершенно мирно удаляется канареечная девица. Она забирает яблоко и с треском разгрызает его крепкими, точно железными, зубами.

— Мне все равно, как хотите, была бы честь предложена…

Он слушает все это отдаленно, оно его не касается, оно не страшит его ничуть, он только посматривает на маленькую Ириночку, которая равнодушно курит папироску и потом, аккуратно спрятав окурочек в коробочку, поднимается с дивана.

— Ну, пойдем.

Не понимая, куда и зачем, идет за нею Павлик. Они проходят узким коридором, где коптит крохотная зеленая лампочка и пахнет мышами. Протертые желтые сосновые половицы легонько поскрипывают под ногами. Входят они в маленькую комнату, и горит в ней у темнолицей иконы лампада, разбрасывая искры. Два алых цветка стоят в матовых вазочках, оказывается, бумажные. Темненькое зеркало блистает над ореховым комодом. Пахнет в комнате мылом или туалетным уксусом, две-три книжонки лежат чинно на этажерке, и на обложке одной напечатано: «Лихой солдат, как он спас Петра Великого от разбойников». Чем-то знакомым взвеивает на душе Павлика. Ведь он видел где-то нечто подобное, картинки ли такие были расклеены на постоялом дворе?