Николай Крашенинников - Целомудрие

И вот лицо кузины заливается гневом. Павлик видит — именно гневом, а не чувством признательности за его добрые намерения. Он видит, как сурово сдвигаются над тонким носиком брови-шнурочки, как дрогнули ноздри; даже серые глаза стали темными от злости.

— Ах, вы же ничего не понимаете! — резко говорит кузина Павлику и, забрав Марью Михайловну, отходит. — Это наше дело — и, конечно, я люблю его.

Пораженный Павлик растерянно уходит в противоположную сторону. Он потрясен, оскорблен в лучших чувствах, сердце его усиленно бьется, он не может ничего понять.

— Так тебе и надо! Не вмешивайся в чужие дела, — твердит он, сдавливая себе руки. — И пускай они ссорятся и любят, — какое тебе дело?

Обиженный явной неделикатностью и тупым равнодушием, спешит он в уединение, на зады бани, к своему любимому чану, сидя в котором можно изобретать. Бог с ними, с этими приезжими родственниками! Если они не сумели оценить его добрых качеств, пускай сидят со взрослыми или наедине — как влюбленные (так, по крайней мере, было написано В одной его книге, что влюбленные «сидели наедине»), — он же, Павлик, им не помешает: он влезет опять в свой воздушный корабль и будет открывать новые страны под этим небом синим, которое не обижает.

Подходит Павел к своему аэростату и дивится: чья это голова в фуражке с кокардой раскачивается в нем? Неужели это Гриша, серьезный военный Гриша, засел в деревянную чашку и качается но волнам?

Подходит ближе — действительно, в Павликовом чане засел военный. Он заметил уже появление хозяина, он смущенно кусает губы, потом говорит — и уж, разумеется, басом:

— Да, надумал вот взглянуть, как это… это… — Хочет выползти, но чан качается на веревках, военный Гриша зацепляется ногою — и через мгновение гулко шлепается о землю затылком: бум!

Полный искреннего сочувствия, бросается к потерпевшему Павлик.

— Вы, по крайней мере, не ушиблись? — тревожно спрашивает он, из почтения к пострадавшему говоря с ним на «вы».

Гриша поднимается, трет голову обшлагом рукава, стряхивает сено с фуражки и говорит, стараясь сохранить самообладание:

— Нет, я не ушибся… а все же… это сделано того… ничего!

Расцветший от счастья, объясняет Павлик:

— В самом деле, здесь очень удобно качаться. Надо только вылезать осторожно, — добавляет он и, видя, что Гриша начинает хмуриться, меняет тему: — Здесь лежало это без всякой пользы, и мы с поваром Александром устроили корабль.

— Да в нем можно бы и вдвоем покататься, — солидно замечает Гриша. — Места здесь хватит, а веревки выдержат. О, это так!

— Конечно, веревки крепкие, — соглашается Павлик. — Только, как бы снова…

— Да нет же, нет, — напрягши силы, Гриша поспешно бросается в чан и, беспомощно поболтав в воздухе ногами, все же залезает. — Теперь залезай и ты, только надо сначала флаг.

— Зачем флаг? — недоумевая, спрашивает Павел.

— Ах, боже мой, разумеется, флаг. Какое же судно отправляется в плавание без флага!

Павлик смущается: верно, а ведь ему и не приходило в голову, — вот что значит военный человек.

Гриша достает из кармана красный шелковый платок и, помахивая им, кричит Павлику:

— Вот и флаг, только теперь надо палку найти, для древка.

Поспешно вытаскивает Павел ручку из метелки.

— Не годится ли это?

— Хорошо! Здорово! — Гриша привязал платок к палке и водружает флаг на борту корабля. — Полезай, да скорее, а то я даю третий свисток.

Павлик помещается в чану рядом и с завистью слушает, как умеет Гриша свистать: он вкладывает в рот два пальца и свистит так оглушительно, что слезятся глаза.

— Отдай брамсы! Первая, пли! — командует Гриша и начинает раскачивать чан.

Они качаются с наслаждением, взлетая все выше и выше, а вот тоненький крик раздается со двора, и к ним бежит, с Марьей Михайловной в руках, кузина Лина.

— Возьмите же меня с собою! — кричит она и подбегает к морякам.

Недовольно морщится на подошедшую Гриша.

— Вот еще, брать девчонку. Да разве девчонки могут выдержать бурю кораблекрушения!

С восхищением смотрит в рот Грише Павел. Как хорошо он говорит: «Буря кораблекрушения!» Никогда не сумел бы Павлик этак сказать. Даже выговорить трудно: «Буря корабле… крушения!»

А Дина все стоит, все просит, все умоляет.

— Ну, Гриша, Гришенька! Ну возьми меня к себе, пожалуйста! Ну ради бога!

Смягчается сердце Павлика. Нет, он не может отказывать дамам. Он не военный, у него не суровое сердце, он забыл уже обиду, он только смотрит в эти милые серые, наполняющиеся слезами глаза.

— Да возьми же ее, Гриша! — решительно говорит он. — Пусть плавает и она.

— Нет, она нищать будет, — ворчит Гриша, однако протягивает ей руку. — Ну, хватайся, только уговор: не пищать.

Оба ловко подают девочке помощь и схватывают ее за локти и тянут каждый к себе; кузина Лина взвизгивает и барахтается, потом ноги ее отделяются от земли, и с отчаянным криком, при полном расстройстве корабельного хода, она вваливается в чашку и лежит перепуганная насмерть, и ее пухлые ножки в белых панталончиках навалились Павлику на плечи и грудь.

Павлик смотрит, какие смешные у нее штанишки, все в кружевах, и розовое тело блестит меж кружевом и чулком. Он и не знал, что девочки носят штаны, он думал, что штаны только для мальчишек; неожиданное открытие приводит его в смущение.

— Ну, разлеглась! — грубо говорит Гриша и грубо тянет кузину за плечи.

Нельзя девчонке весь корабль занимать: здесь помещаются матросы и вахтер.

Совершенно счастливая, садится с блистающими глазами в чану подле Гриши Лина. Она прижалась к нему, под его защиту, она схватилась за его руку и держится беспомощно… А на душе Павлика печально, завидно и грустно: ведь прижалась эта беспомощная девочка совсем не к нему.

И снова корабль потрясает отчаянный крик Лины:

— А Марья Михайловна?! Где Марья Михайловна?!

Она нагибается над бортом, видит лежащую на земле Марью Михайловну и, указывая на нее обеими руками, кричит:

— Гриша, миленький, и Марью Михайловну возьми!

— Вот уж ни за что! — отвечает Гриша презрительно, — И так тяжело, да еще брать девчонку!

— Но ведь она моя дочь, Гришенька! серьезно объясняет Лина. Разве семейные не плавают на пароходе?

— Да, семейные не плавают на военном пароходе — и ты молчи.

Вздохнув, подчиняется кузина Лина.

«Как она послушна, как покорна ему! — грустно думает Павлик. Как подчиняется во всем».

Он видит, какое счастливое у Лины лицо, несмотря на то что Марью Михайловну ей взять не позволяют; она улыбается счастливо и смотрит только на Гришу; заметив, что взгляд Павла упал на ее чулки, она степенно оправляет на себе платьице и поджимает ножки.