Николай Крашенинников - Целомудрие

Ровно через неделю Павлик является за ответом в редакцию. Счастье ему и тут покровительствует: и в той и в другой редакции в тот день совпадают часы приема, он может в один день получить два ответа, он может сегодня же разъяснить себе все.

В «Русских ведомостях» швейцар улыбается Павлу как давно знакомому, в этом тоже было хорошее предзнаменование. Павел поднимается в редакцию; в приемной комнате какое-то собрание, пожилые люди в сюртуках волнуются и ропщут, говорят о каком-то закрытии газеты, о произволе; едва дыша, Павел подступает к секретарю редакции, тот рассеянно взглядывает на него и сердито склоняется к ящику стола, и роет среди тетрадей.

— Не подходит, нет, — рассеянно бросает он Павлику и дает ему тетрадку. Павлик бледнеет, отступает, переспрашивает: «Что? что?» — а секретарь уже говорит с лысеньким молодым человеком, говорит о какой-то петиции или жалобе, снова о произволе; Павлу следует уходить, на него никто не смотрит, со своими мечтами он всем чужой и маленький, все, волнуясь, говорят о протесте, и никто не чувствует, что протест и в душе восемнадцатилетнего, что и ему также больно, но своей, чужой для других болью. Рассеянно и разбито спускается он по лестнице и ищет свою новенькую и жалкую студенческую фуражку.

— Ну что, как? — с удовольствием спрашивает его старый швейцар, видимо уже тоже осведомленный о «Лесном стороже». Вместо ответа Павел жалобно показывает ему возвращенную тетрадку и, жалко сгорбившись, выходит из редакции, где был ему ранее такой триумф.

Но дело еще не было проиграно. Осталась еще редакция толстого журнала. В самом деле, он попал в «Русские ведомости» в недобрую минуту: газетное дело — дело опасное и сложное; в толстом журнале тише и спокойнее, там больше пишут об искусстве, чем о жизни, там не может быть таких волнений и раздраженности, там уж конечно не станут говорить о протестах и жалобах. Тихим, спокойным двориком, где играют дети, проходит писатель в особнячок на второй этаж и звонит в редакцию и входит в приемную, ожидая увидеть лысого человека со строгими слезящимися глазами и доброй улыбкой.

Редакционный мальчик ушел с докладом, сейчас, конечно, выйдет редактор. От нечего делать Павел рассматривает гравюры по стенам. Седой доктор с операционным ножом задумался над трупом юной умершей девушки; кто-то застенчиво кашляет в уголке, Павел поворачивает голову и видит изморщиненное лицо с красным подагрическим носом, на шее этого господина бумажный воротничок, он подходит и кланяется, обдавая запахом спирта.

— Мы — коллеги по несчастью, так сказать, перотруженики, — сиплым голосом говорит он и рекомендуется — Поэт такой-то, получаю за строчку пятнадцать, а сколько имеете вы?

— Нет, я ничего не имею, — медленно и огорченно отвечает Павлик и отстраняется от затертого человечка, потому что слишком неприятен ему запах спирта. — Я только что начал писать, я не получал еще никакого гонорара, я…

— Я мог бы вас познакомить с редакцией юмористического журнала! — обязательно говорит новый знакомец и вынимает карандаш. — Хотите, я напишу несколько строк редактору? Там гонорара не заплатят, но почти наверное напечатают.

— Нет, я совсем не хочу юмористического журнала, — еще печальнее говорит Павел и отодвигается. — Я совсем не хочу этого, благодарю вас, я…

В это время входит в приемную дама, тонкая и худая, как оса, с умным болезненным лицом, с усталыми черными глазами, со стриженными в скобку волосами, седеющими у висков, по всем статьям тоже сочинительница, с огромной переплетенной тетрадью в руках. «Вот это так рукопись! — заносится в голову Павлика. — В ней, по крайней мере, два пуда». Но не сочинительницей, а секретарем редакции оказывается дама. Обязательный поэт подходит к ней и о чем-то шепчется, дама говорит: «К сожалению, не принято». Затертый поэт презрительно усмехается, делает трагический жест, расписывает в книге и уносит, ни с кем не простившись, свои стихи.

— Вы — Ленев? — спрашивает дама Павлика.

— Да, я Ленев… Я хотел бы видеть…

— К сожалению, не подходит, — обрывает дама деловито и раскрывает перед Павликом свою ужасную «книгу возврата», и там в особой графе Павел находит свою фамилию, а подле, жалко сморщившись, лежит тетрадка его непризнанных мечтаний. — Распишитесь здесь и поставьте число.

Дрогнувшей рукой расписывается Павел. Лицо его бледно, горло сдавила спазма, дыхание остановилось.

— Теперь число… число… — нетерпеливо обрывает секретарь редакции.

— Число?.. Какое число?

— Да что вы, с луны свалились, что ли? Сегодняшнее число. Вот тут. В графе.

— А редактора, значит, никак нельзя увидеть? — упавшим, молящим голосом спрашивает Павлик.

— Никак, он очень занят. — И не успевает секретарша повернуться к двери, как в прихожей показывается старое лицо лысого человека со слезящимися глазами.

— Я съезжу, Анна Ивановна, на полчаса в цензуру, — говорит он, видит Павла и останавливается во входе.

— Я- я… — лепечет Павлик.

Редактор взглядывает на него, молчит несколько мгновений, должно быть дивясь его подавленному виду.

— Помню, помню, — говорит он после паузы, входит в приемную в пальто и шляпе и отводит Павлика к окну. — «Лесной сторож» — это вещь здоровая. Слушайте, юноша, у меня всего пять минут — я скажу вам кратко.

Берет редактор из рук сочинителя тетрадку, раскрывает ее в первопопавшемся месте, как бы возобновляя в памяти, смотрит на нее слезящимся глазом, потом берет студента за плечо.

— Слушайте, вы такой еще молодой, что вам надо говорить прямо. Мудрости эти оставьте. Проще пишите, друг мой, гораздо проще. Подражайте образцам. А эти философии, эти мечтания… Суета это, сын мой. — Редактор, очевидно, хочет шутить и смеется своими выпуклыми глазами. — Смотрите на дело проще. Жизнь есть жизнь. Вы наблюдательны — это видно — и наблюдайте. Ходите, прислушивайтесь, поезжайте в деревню — непочатый край, батенька, только стоит копнуть! А то какая-то любовь, какие-то женщины… Женщины мне, батенька, вот как надоели… Притом зелено все это, молодо-зелено. Конечно, если все это разобрать, выправить, может быть, что и получится, но я вас спрашиваю: кому править, кому-с? Мне? Которому приносят в день двадцать четыре рукописи? Который сейчас у цензора будет четыре часа объясняться? Бросьте философию и описывайте трезвую жизнь!

Редактор, обняв за плечо, ведет Павлика к выходу.

— Поезжайте в деревню, приникните к земле — напишите хороший рассказ о земском учителе! А то: двое — мир! Ха-ха! Какой мир можно проповедовать восемнадцати лет!

Дальнейшего Павлик не помнит. Помнит ступени, смешок редактора, играющих детей, звон конки, везомой заморенными лошадьми…