Николай Крашенинников - Целомудрие

— Ленев! — раздался за Павликом хриплый голос.

Не сразу обернулся Павел. На несколько мгновений он окаменел. Его позвали? Кто? Не этот ли, лежащий в гробу?

— Ленев, подтяни брюки! — громким шепотом приказал дядька. — Все оттопал.

Павлик недоверчиво оглянулся и, посмотрев в лицо Лаврентия, начал смеяться. Опять испуганно двинулись пансионеры, у священника побурело лицо, дьякон обернулся недоверчиво и обиженно.

Павлика взял за руку фельдшер и вывел из приемной. Пахло ладаном. Пахло смертью, и странно было, что через час в столовой, рядом с лежащим трупом, обедали и стучали ножами, разрезая мертвое мясо.

Еще год прошел. Павлику скоро пятнадцать; темный пушок выступил на его верхней губе; барышни находят, что он хорошеет с каждым часом.

— Какой у вас Ленев хорошенький! — вдруг громко и оскорбительно говорит посреди Большой Садовой улицы, посреди белого дня, общая любимица, гимназистка Зиночка Шевелева.

Хоть и взрослый теперь Павлик, а лицо его краснеет, как персик. Они идут на прогулку, они заняты деловой беседой — и вдруг такие слова… И от кого? От девчонки, которую завтра, может быть, выгонят из гимназии.

Острый озлобленный взгляд его обращается на дерзкую барышню. Изящный овал лица, смуглые арабские щеки, черные глаза, цветущий мальвою рот. Как она хороша, эта злая гимназистка!

— Прошу вас навсегда оставить меня в покое! — громко и взволнованно замечает он.

Взрыв смеха раздается за ним. Сначала засмеялась, показав острые белые зубы лисички, сама Зиночка, за ней грянули пансионеры.

— Господа, это же невозможны — говорит им Павел, готовый заплакать.

К счастью, они сворачивают в переулок, дерзкая гимназистка далеко.

«Я ей отомщу!» — мысленно решает Павлик. Как отомстить, он еще не знает, но месть за оскорбление будет — нещадная, неумолимая будет она. Неприметным движением руки он ощупывает в потайном кармане крохотный револьвер. Да. теперь у него есть револьвер, его подарил ему кадет Гриша Ольховский в последний приезд в деревню, собственно, не подарил, а обменял на книгу «Доктор магии», но, так или иначе, Павлик вооружен.

Перед отъездом в город он даже пытался стрелять из этого револьвера. Пули в нем были крохотные, дробины на зайцев, но все же оружие было не излишне в дороге, стрелять следовало уметь.

Но странно: не вылетали пули из дула пистолета. Как ни старался Павлик прострелить дверь, пистоны хлопали по-настоящему, а пуля неизменно застревала в дуле; приходилось не иначе как палочкой прочищать.

Тревожно поглядывая вокруг, Павлик снова ощупывает револьвер; он читал в книгах, что стреляют в женщин-изменниц; правда, он не убьет гимназистки, она же не изменница, да и он не дошел еще до того, чтобы убивать женщин! Но показать ей для острастки оружие не мешает.

Да, вот гуляют пансионеры; теперь с каждым часом становится яснее, что гулять — удовольствие. Странно устроено сердце человека: завтра математика, завтра страхи, учителя, казенная канитель, но пока день и светло, не думается о завтрашнем дне, душа счастлива, как птица, которой жить только час.

Так хорошо на улицах, что идет Павлик и сердце в нем трепещет. Отчего это? Оттого, что солнце светит? Что барышни гуляют? Что душа цветет?

Теперь весна, солнце блещет в каждой луже, в каждом куске придорожного стеклышка, на каждом обрывке меди и железа. Блещет солнце, слепит глаза, взмывает по душе незримая птица белыми крыльями. Кто эту птицу засадил в самое сердце души? Почему поет там этот лебедь белокрылый, почему в небе летят лебеди — перисто-нежные облака?

Звучно падает капель с крыш. Весна. Снег лишь тайком выглядывает клочьями из-под сени заборов. Отчего воздух такой душистый и радостный, что хочется плакать? Отчего пахнет так сладко, что покалывает сердце? Отчего грудь так ширится и трепещет? Точно одеколон разлил кто-то в воздухе, чудесный одеколон, который покупает всегда Павлик, — «Garden de la Rein». Если весна — царица, и земля — сад, то и в сердце garden de la Rein.

Отчего это бывает так?

Все больше и крепче дружит теперь Павел с киргизом Умитбаевым. Правда, общего между ними мало: Умитбаев груб и полон земли, а Павлик нежен и мечтателен, но сходились противоположности, сходились на одном — на беседах о тайном, необоримом, неизбывном, что одинаково стучалось в двери сердец. Мечта зацветала в сердце. Хотелось чего-то неясного и мучительного; слез хотелось и радости; радости и слез; если б была одна радость, слез бы недоставало; если б были слезы, в их горечь неизменно вкрадывался бы смех.

Любить хотелось. Но кого — это было не все равно, потому что не все девушки были равно прекрасны, а одна была прекраснее всех. И странно было, как это точно забыл Павлик самую прекрасную, как не помнил теперь о Тасе Тышкевич. Или, может быть, это она и стояла, и цвела в сердце пятнадцатилетнего, только он не видел ее? Или это ее он носил, как каплю росинки, в глуби неразверстого сердца — только не называл ее по имени, только ощущая ее?

Кругом было столько девичьих лиц, а ведь ни одно из них не вздымало души, как то, невидимое; не ее ли искал он среди душной ночи широко раскрытыми глазами, не ее ли звал в этот сад заколдованный, не для нее ли цвел в сердце garden de la Rein?

И зачем ее опять не было подле, когда душа так ожидала ее? Любить звало, но любить не таких, которые возле смеялись; не тех, что держались вызывающе, не тех, что сами говорили о любви: любить хотелось от любви бегущую, улыбавшуюся сурово и свято непорочным взглядом. Не она ли это была мечта далекая? Не она ли была Тася, мечта отошедшая, снежинка рождественская, появившаяся и сразу стаявшая, и вот исчезла она, а сердце осталось раскрытым; словно крыло лебедя реет в его робких глубинах — кто это, как не она, не та?..

И часто думал о крыле лебедя Павел; думал — и засыпал с этой мыслью, и видел во сне реяние улетающего белого лебедя, и просыпался, обливаясь слезами.

«Где же ты? Где ты?» — горестно и беззвучно говорил кому-то он и растерянно-жалобно поводил еще непорочными глазами.

На Пасху танцевали и у теток Фимы и Наты, и среди гостей был красивый киргиз Умитбаев.

В дом родных его ввел Павлик, и все были довольны элегантным танцором. Нелли, на которую теперь совсем не обращал внимания Павел, очень старалась показать перед ним предпочтение Умитбаеву. Теперь ей было девятнадцать лет, она носила длинные платья, походила на невесту и мечтала о замужестве.

— Умитбаев очень красивый, волосы у него жесткие, как щетинка, и я вышла бы за него замуж, если бы он носил золотые очки.

«Золотые очки» почему-то были теперь слабостью Нелли. Она любила их на мужчинах и считала их, вероятно, таким же украшением, как кольца и браслеты.