Хаим Граде - Немой миньян

— Учитель? — с гневом и страхом, словно столкнувшись с обратной, сатанинской стороной мира, воскликнул реб Тевеле.

— Учитель, который ничему не научил своих учеников и вернулся к своему старому ребе.

— Элиогу-Алтер Клойнимус остался стоять, опираясь на трость, которую завел за спину, и медленно покачивая головой. Блуждая по Синагогальному двору, Клойнимус уперся своими близорукими глазами в большое объявление реба Тевеле и очень обрадовался, что ширвинтский меламед еще жив. Тоскуя по набожным мальчишеским годам, учитель направился к своему бывшему ребе: рассказать, что он вернулся к вере.

Но старый меламед никак не может вспомнить, когда этот еврей в пенсне у него учился.

— Садись. Как, ты говоришь, тебя зовут? Элиогу-Алтер? А как тебя звали в хедере? Алтерка, говоришь? Алтерка? Не могу припомнить! От меня ты наверняка перешел в какой-нибудь реформированный хедер, потом ты наверняка учился в какой-нибудь ешиве, где читали богохульные, недозволенные вещи, и наконец ты полностью ушел от веры и пришел к дурной культуре, учил мальчишек ивриту на иврите, пока вдруг не увидел, что попал к вероотступникам. Да как же так?!

Клойнимус криво улыбается и молчит: что бы сказал старый ребе, если бы знал, что его ученик произносил пламенные речи против бейт-мидраша? Реб Тевеле въедается своими острыми глазками в лицо учителя и хочет узнать, откуда у него такой широкий красный шрам от уха и до верхней губы.

— Своей хворостиной я таких следов на учениках не оставлял, — кипятится старик.

— Это у меня от казачьей нагайки, с которой я познакомился во время одной демонстрации против русского царя. Я и в царской тюрьме сидел. Но от своего революционного прошлого я не отказываюсь, — с пафосом говорит Клойнимус, словно ведя в учительской дискуссию с коллегами, обвиняющими его в предательстве идеалов его юности. Он тут же спохватывается, что старый меламед не понимает, о чем он говорит — и хорошо, что не понимает! Реб Тевеле сопит. Кашляет, чешет под мышками и бушует.

— В баню ты ходишь, Алтерка? Баня Каплана около Рыбного рынка лучше, чем общинная на Синагогальном дворе. Правда, в бане Каплана нет мужской миквы [46] Бассейн для ритуальных омовений. .

Элиогу-Алтер Клойнимус ушел из Немого миньяна в тяжелом настроении. Его старый ребе, конечно, не такой надломленный человек, как он сам, но все-таки старый меламед — человек отсталый. Тем не менее, учителю понравилось, что старик тыкает ему и называет его Алтеркой, словно перед ним прежний мальчишка из хедера. Клойнимусу хотелось побыть юным, пусть таким образом, хотя бы пару часов в неделю. Он снова пришел в молельню Песелеса, и на этот раз реб Тевеле Агрес разговаривал с ним разумнее и толковее.

— Знаешь, что я тебе скажу, Алтерка? Я думаю, что у тебя должны быть неприятности с твоими домашними. У тебя сыновья, дочери? Сын и дочь, говоришь. Значит, они, наверно, делают все тебе назло. Сын ест без шапки, а дочка носит платье с короткими рукавами. Еще хуже, говоришь? — Старик почесал спину о скамью и закричал хриплым голосом: — Не терзай себя, Алтерка. Ты за своих детей не виноват, точно так же как и я не виноват за моих детей. Виноваты эти ангелы разрушения, меламеды из реформированного хедера.

Если уж ширвинтский меламед вспомнил про своих врагов, меламедов из реформированного хедера, он не может вести себя иначе, как кричать еще громче с издевкой и злобой.

Он не уважает хасидов, но один их ребе как-то сказал умные слова, что когда еврей молится с ошибками, ангел выбирает ошибки, как червивые горошины, и выбрасывает, чтобы молитва еврея достигла Всевышнего на небе чистая. Но меламеды-просветители не могли терпеть, чтобы еврейские дети говорили слова учености с ошибками. Так что же они устроили? Они сделали так, что еврейские дети вообще не молятся. Эти умники негодовали по поводу того, что меламеды бьют мальчишек хворостинами, тем не менее, мальчишки не выходили из хедера калеками, тогда как из нынешних школ ученики выходят калеками. Они играют в мяч и дрыгают ногами, пока не получат перелом. Они прыгают и пихаются, пока не остаются с каким-нибудь физическим изъяном на всю жизнь. А какую радость получают они от жизни? Парень уже стоит под свадебным балдахином, а все думает, что мог бы жениться на ком-нибудь покрасивее. У него рождается ребенок, а он думает: зачем мне это было надо? Умирает у него кто-нибудь, а он, этот неуч, даже не может утешиться главой из книги Иова! А на старости лет ему некуда деваться. Еврей, получивший в детстве надлежащее воспитание, сидит на старости лет в молельне, там он не лишний, как и у собственных детей. Но что делать с собой на старости лет еврею, закончившему нынешние школы? Ничего ему больше не лезет в голову, ноги и руки у него трясутся, и все считают его никчемным человеком.

Вержбеловский аскет реб Довид-Арон не может больше переносить криков ширвинтского меламеда. Но гость меламеда, в пенсне и с черной бородкой кажется ему почтенным и ученым. Реб Довид-Арон подходит к ним на цыпочках, с согбенной спиной и дружелюбной улыбкой, стараясь, чтобы его речи звучали как можно деликатнее. В Немом миньяне, говорит он, ни у кого не спрашивают паспорта, кто он такой и что он такое. Но ведь можно беседовать без крика. Здесь сидят люди, углубленные в возвышенные размышления. Учитель Клойнимус, хотя он и не кричал, извиняется раз и еще раз, кланяется аскету, который делает то же самое, словно они оба стоят у двери и каждый просит другого пройти первым. Но реб Тевеле Агрес вмешивается с львиным рычанием.

— Уже и аскет из Немого миньяна идет по путям иноверцев? В церкви и в хоральной синагоге нельзя кричать, потому что идолопоклонники заходят туда помолиться всего на час. А в бейт-мидраше, не рядом будь упомянут, в бейт-мидраше кричать можно. Я вывешу записку на Синагогальном дворе, что за прегрешения наши великие вероотступничество проникло уже и в Немой миньян, и один аскет хочет превратить святое место в церковь, в хоральную синагогу.

Реб Довид-Арон Гохгешталт отступает, дрожа: только этого ему не хватало! А реб Тевеле Агрес, с еще большей силой и яростью, кричит своему гостю:

— Знаешь, что я тебе скажу, Алтерка? Я тебе скажу, что я не верю в твое возвращение к вере. Бороды у тебя нет, и кто знает, накладываешь ли ты хотя бы филактерии [47] Один из важнейших атрибутов еврейского религиозного культа. Представляют из себя две кожаные коробочки с ремешками, содержащие пергаменты с четырьмя фрагментами из Торы, и возлагаются мужчинами во время утренней молитвы в будни на голову и на левую руку. В данном случае речь идет о минимальном уровне соблюдении заповедей. . Вон там, на окне лежит книга Мишна Брура [48] Буквально — «Ясное повторение». Труд по еврейскому традиционному праву, написанный раби Исроэлом Меером а-коэном из Радина (1838–1933), известным больше как Хафец Хаим. Считается наиболее авторитетным сводом религиозных законов, составленных в новое время. . Принеси ее сюда, я буду учить тебя заповедям возложения филактерий.