Робертсон Дэвис - Мир чудес

Уж кто-кто, а я об этом прекрасно знал. И как его личность возобладала в экранизации «Un Hommage à Robert-Houdin», тоже знал! Я всегда считал, что личностные свойства в кинематографе теряются. Мне казалось вполне естественным, что изображение на пленке — вещь менее интересная, чем сам человек. Но только не в том случае, когда это изображение — плод искусства Линда и гениального пьяницы Кингховна. Я сидел в маленькой просмотровой в здании Би-би-си, пораженный тем, что на экране Магнус выглядел живее, чем кто-либо и когда-либо — на сцене. Да, его игра, с точки зрения кинематографа, была немного театральной, но в этой театральности сквозило столько изящества, столько благородства и совершенства, что никто и не пожелал бы ничего другого. Просматривая фильм, я вспомнил, что говорилось о театральных звездах, когда я был мальчишкой: у них был лоск. Они обладали завидной непринужденностью. Они ничего не делали так, как делали другие, и относились к своей публике (независимо от роли, которую исполняли) с удивительным уважением, так что возникало чувство, будто великий человек дружески выделил из толпы вас лично. Я подумал об этом, когда Магнус рассказывал нам, как сэр Джон принимал аплодисменты при первом своем выходе в «Скарамуше», как позднее, во время турне по Канаде, он произносил заключительные монологи, которые, казалось, захватывали публику, молча жаждавшую такого внимания. Магнус обладал тем же самым лоском, причем в высшей и тончайшей мере, и теперь я понял, как реагировал на это Бой Стонтон, который на протяжении всей своей жизни поклонялся одному и тому же герою, вплоть до семидесяти лет.

Лоск! Ах, как Бой жаждал лоска! Каким кумирам внимал! Я мог себе представить, как он, уже назначенный губернатором, жаждал владеть тем, что демонстрировал на сцене Магнус. Губернатор, а смотрите-ка, такая незаурядность — вот удивились бы Простофили!

Какое-то время мы хранили молчание. Но меня распирали вопросы, я жаждал однозначных ответов, хотя и понимал, что ничего однозначного не существует. И я нарушил тишину:

— Если не ты «мужчина, исполнивший самое заветное его желание», то кто же это был? Хорошо, допустим, «неизбежный пятый, хранитель его совести и хранитель камня» — это я, спишем неточности на обычную прорицательскую высокопарность. Но кто исполнил его желание? И что это было за желание?

На этот раз заговорила Лизл:

— Это вполне мог быть его сын. Не забудь про Дэвида Стонтона, который был продолжением своего отца. Неужели ты начисто лишен этой мужской тяги — продолжить себя? Мужчины видят в этом бессмертие. Бой Стонтон, который сколотил огромное состояние, начав с нескольких полей сахарной свеклы и закончив целым конгломератом предприятий, известных во всем мире. Ты уж извини мой национализм, но весьма примечательно, что, когда Стонтон умер, — или покончил с собой, как сообщалось, — о его смерти появилось довольно пространное сообщение в нашей «Neue Zürcher Zeitung». [209] «Новое цюрихское время» ( нем. ). Эта газета, как и лондонская «Таймс», признает только самые выдающиеся достижения Ангела смерти. Их колонка некрологов — настоящий список придворных Небесного королевства. Ну, так кто наследует земную славу важной персоны? Люди вроде Стонтона считают, что их сыновья.

Сын-то у Стонтона был, это нам известно. И какой сын! Не позор для отца. Для некоторых позор — настоящая трагедия. Дэвид Стонтон добился успеха. Знаменитый адвокат по уголовным делам, а к тому же проницательный критик отцовских недостатков. Человек, который беспристрастными глазами видел, как великолепный Бой стареет, богатеет, становится более могущественным; но его это ничуть не впечатляло. Человек, который не восторгался необыкновенным успехом своего отца у женщин и не собирался подражать ему в этой области. Человек, который благодаря кровным узам и детской интуиции постиг ту страшную, неутоляемую жажду, из которой произрастают амбиции вроде тех, какими был одержим Бой Стонтон. Не знаю, понимал ли это Дэвид осознанно, но он противился этой исключительной одержимости — быть всем, повелевать всеми, владеть всем. И его сопротивление обрело наиболее болезненную для отца форму: он отказался произвести на свет наследника. Он отказался продолжить род и имя Стонтонов и славу, которая принадлежала ему по праву. Он вогнал нож в самое чувствительное место. Только не торопись с выводами: Дэвид Стонтон не был тем человеком, который исполнил самое заветное его желание.

— А не слишком ли ты фантазируешь?

— Нет. Стонтон поведал об этом Магнусу, а Магнус — мне.

— Это была одна из тех ситуаций, о которых всегда говорит Лизл, — сказал Айзенгрим. — Ну, ты же знаешь, у человека в жизни наступает исповедальный период. Иногда он садится за автобиографию. Иногда, как я, рассказывает свою историю группе слушателей. Иногда слушатель всего один. Именно так это и было со Стонтоном.

Ты, конечно же, помнишь, что происходило в твоей комнате вечером третьего ноября. Мы со Стонтоном сразу почувствовали взаимную симпатию — так иногда бывает. Он хотел познакомиться со мной, а я испытывал к нему нечто большее, чем праздное любопытство, потому что он пришел из моего прошлого и ничуть не был похож на то, чем обещал стать упитанный хвастунишка, который кричал моей матери: «Блядница!» Ты понял, что мы почувствовали взаимную симпатию, и тебе это не понравилось. Вот тогда-то ты и решил открыть тайну и сказал Стонтону, кто я такой и как он в буквальном смысле спровоцировал мое рождение; поведал ему, что знал о камне в снежке и хранил его все эти годы. У тебя даже прах моей матери хранился в ларце. А Стонтон, слушая все это, и бровью не повел. Он отрицал все — и я уверен: вполне искренно, — что не сохранилось в его памяти. Он предпочел считать, что все это имеет к нему лишь очень отдаленное отношение. Если учесть, как ты на него наседал, он продемонстрировал самообладание всем на зависть. Но несколько резкостей в твой адрес он произнес.

В машине по дороге из школы он дополнил сказанное. Он основательно бранил тебя, Данни. Сказал мне, что ради мальчишеской дружбы все эти годы заботился о твоем финансовом благополучии, и в результате ты стал обеспеченным и даже зажиточным человеком. Он приглашал тебя в свой дом и таким образом свел с очень важными персонами — с персонами, играющими важную роль в бизнесе. Он избрал тебя в наперсники, когда его первый брак покатился в тартарары, и ничем не проявил своего раздражения, когда ты принял сторону его жены. Он мирился с твоим ироническим отношением к его успехам, потому что знал: корни твоей иронии — в ревности.

Он был оскорблен тем, что ты ни слова не сказал ему про Мэри Демпстер — он ни разу не назвал ее моей матерью — и про то, что она долгие годы провела в психушке. Он был бы рад помочь попавшей в беду женщине из Дептфорда. А еще он был зол и уязвлен, что ты держишь этот проклятый камень у себя на столе — чтобы каждый день напоминал тебе о недобрых чувствах к нему, Бою. Камень в снежке! Да ведь такое любой мальчишка мог сделать — просто из озорства. Он и подумать не мог, что твоя темная рассудительная кровь так напитана ненавистью — ведь ты делал деньги на святых!