Робертсон Дэвис - Мир чудес

Вот тогда-то я и начал его понимать. О да, за следующий час я довольно хорошо его понял. Как я уже сказал, мы ощутили взаимную симпатию, но я не доверял таким вещам с тех самых пор, как мы почувствовали взаимную симпатию с Вилларом. Это небезопасно. Наверно, дело в сходстве характеров. Бой Стонтон обладал каким-то волчьим качеством, которое умело скрывал, а возможно, никогда не признавал его в себе. Но я-то знаю, что это такое. Лизл тебе говорила, что и во мне есть немало волчьего, именно поэтому она и предложила мне взять псевдоним Айзенгрим — имя волка из старых притч; но на самом деле это имя означает зловещую твердость, жестокость самого железа. [210] …на самом деле это имя означает зловещую твердость, жестокость самого железа. — Имя Айзенгрим в переводе с немецкого означает «железный шлем». Я взял себе это имя и признал свою волчью натуру, а значит, выпустил на поверхность дремавшего во мне зверя — так я, по крайней мере, мог чувствовать его присутствие и время от времени приглядывать за ним. Не скажу, что волка я приручил, но я знал, где его лежбище и на что он способен. Иначе обстояли дела у Боя Стонтона. Этот жил лицом к солнцу и даже понятия не имел о волчьей тени, которая следовала за ним по пятам.

Мы, волки, по природе собственники, а особенно мы любим, когда нам принадлежат люди. Голод наш неутолим. Смысла, значения в нем нет ни на грош — он просто существует и владеет вами. Как-то раз я обнаружил его в себе, и хотя в то время не знал, что это такое, но сразу понял: это исходит из самых сокровенных глубин моего «я». Когда мы в Канаде играли «Скарамуша», у меня каждый вечер происходила короткая встреча с сэром Джоном — перед самой сценой «два-два». Мы должны были встать рядом перед зеркалом, чтобы убедиться: костюмы и грим у нас совпадают до мельчайших деталей, и, когда я появлюсь на сцене в качестве его дублера, иллюзия будет полной. Я всегда наслаждался этим мгновением, потому что, когда речь заходит о совершенстве, во мне просыпается волк.

В тот вечер, о котором я говорю (это было в гримерной сэра Джона в оттавском театре Рассела), мы стояли перед превосходным зеркалом — в полный рост. Он смотрел. Смотрел и я. Я видел, как он хорош. Эгоист, каким только может быть театральный премьер, но в его лице — старом под слоем грима — были мягкость и сочувствие ко мне, потому что я был молод и мне еще многому предстояло научиться, а снедавшая меня ненасытная алчность вполне могла превратить меня в дурака. Сочувствие ко мне и одновременно умиротворенное удовлетворение собой, так как он знал, что стар и владеет всеми преимуществами возраста. Но в моем лице (так похожим на его, что мое дублерство придавало пьесе какой-то особый изыск) было внимательное восхищение, под которым виделось мое волчье «я»: моя жажда быть даже не похожим на него — а быть им , чего бы это ни стоило. Я любил его и верно служил ему до самого конца, но в глубине души хотел съесть его, владеть им, обратить в свою собственность.

Он тоже увидел это и слегка шлепнул меня, словно говоря: «Уж дай мне дожить свое, дружок. Я это заслужил, э? У тебя такой вид, будто ты хочешь слопать меня с потрохами. Но ведь в этом нет никакой необходимости, кн?» Не было произнесено ни одного слова, но я покраснел под гримом. И что бы я ни делал для него впоследствии, я никак не мог смирить в себе волка. Если я и был излишне резок с Роли, то лишь потому, что рассердился на него: он разглядел то, что, как мне казалось, я искусно скрывал.

То же самое было и с Боем Стонтоном. Нет-нет, не на поверхности. У него был превосходный внешний лоск. Но он оставался хищником.

Он вознамерился проглотить меня. Приступил он к этому с привычной легкостью и, думаю, даже ни на секунду не задумываясь о том, что делает. Он наизнанку выворачивался, стараясь быть очаровательным и привлечь меня на свою сторону. Кончив бранить тебя, он начал подыскивать тебе оправдания. Делал он это таким образом, чтобы угодить мне: ты, мол, жил убогой жизнью школьного учителя и приобрел не ахти какую репутацию в научных кругах, тогда как мы с ним добились блестящих успехов и дышали, в отличие от тебя, горним воздухом.

Да, то, что он делал, он делал блестяще. Не так-то легко казаться молодым, но тот, кто умеет делать это красиво, приобретает необыкновенное обаяние, потому что он словно бы обращает в бегство Старость, а то и саму Смерть. Голос его звучал по-юношески звонко, а в разговоре он, с одной стороны, не щеголял идиотскими новомодными словечками, а с другой — избегал доисторического жаргона, который выдал бы его с головой. Мне все время приходилось напоминать себе, что моему собеседнику за семьдесят. Моя профессия требует, чтобы я демонстрировал хорошую физическую форму, но я знаю, как это делается, потому что научился у сэра Джона. А вот Бой Стонтон — притом, что он-то был всего лишь любителем — мог кое-чему научить меня в искусстве казаться молодым, не прибегая ко всяким нелепостям. Я знал: он стремится обратить меня в собственность, очаровать меня, слопать меня, приручить. Только что он обнаружил, что потерпел поражение: он-то считал, что слопал тебя, Рамзи, но ты оказался похож на сказочных героев, которые целыми и невредимыми выходят на свободу из брюха великана.

И вот он попытался слопать меня — так упустивший одну девицу тут же начинает увиваться за другой.

Нам непременно нужно поговорить, сказал он. Мы направлялись из твоей школы в мой отель, и, огибая Куинс-Парк-Серкл, он съехал с проезжей части на отдельную дорожку, ведущую к зданию законодательного собрания, и затормозил у входа с величавым мраморным портиком. Скоро это станет его персональным входом, сказал он.

Я знал, о чем он ведет речь: назначение, о котором будет объявлено на следующее утро. Он был полон этого события.

— Не сомневаюсь, — сказал я. — Это очень в его духе: он — повелитель целого царства, женщины, делающие ему реверансы, и все такое. И уж конечно, этого жаждала его жена, которая все и устроила.

— Да, но дело обстояло не так просто. Получив желаемое, он потерял уверенность, что это ему нужно. Если ты принадлежишь к волчьему братству, то с тобой нередко такое случается: не успеешь ты достичь того, к чему стремился, как уже начинаешь это презирать. Радость Боя была сродни ощущению человека, который думает, что попал в капкан.

— Да, работенка эта — не одни удовольствия. Что такое торжественный прием? Ты приезжаешь в законодательное собрание в карете, кавалькада конных солдат спереди и сзади, тысячи поклонов — ведь ты представляешь корону. Потом вдруг ты обнаруживаешь, что читаешь речь, написанную кем-то другим, и провозглашаешь политический курс, который тебе, возможно, не нравится. Если он не хотел становиться представительской фигурой, то должен был придушить Денизу, когда та взялась добывать ему эту работу.