Теодор Фонтане - Шах фон Вутенов

- Верно, добрый. Да вот беда, у него ни единого зуба не осталось, бормочет чего-то, бормочет себе под нос, ни одна душа не понимает.

- Ну, это беда небольшая, матушка Кристшен. А люди всегда чем-то недовольны. И крестьяне в первую очередь! Схожу-ка я, поинтересуюсь, что мне скажет старый Биненгребер, мне и другим прихожанам. Скажите, у него в комнате и сейчас еще висит подкова, а на ней десятифунтовая гиря? Я всегда ее рассматривал, стоило ему отвернуться.

- Кажись, висит. Мальчуганы все на нее не налюбуются.

И она ушла, чтобы не мешать больше молодому хозяину, пообещав принести ему молитвенник.

Шах с аппетитом поел вкусных херцбергских булочек, ибо с отъезда из Берлина еще маковой росинки во рту не имел. Наконец он встал и подошел к садовой двери. Отсюда ему открылся вид на круглую площадку, обсаженную самшитом, и вдали за нею вершины парковых деревьев, потом взгляд его остановился на освещенной солнцем чете аистов, что у подножия холма прогуливались по лужайке, желто-красной от цветущих лютиков и конского щавеля.

Эта картина навела его на множество размышлений, но тут колокол прогудел в третий раз, и он спустился вниз, в деревню, чтобы, сидя на «помещичьей» скамье, послушать, что ему скажет старый Биненгребер.

Биненгребер говорил хорошо, искренне, основываясь на своем житейском опыте, а когда был пропет последний стих и церковь снова опустела, Шаху вправду захотелось пойти в ризницу, поблагодарить за добрые слова, сказанные в давно прошедшее время, и затем на своей лодке отвезти его домой. По дороге он все ему скажет, исповедуется, попросит совета. Старик уж будет знать, что ему ответить. Старики всегда мудры, если и не от мудрости, то хотя бы от старости. «Но,- перебил Шах свои размышления,- на что мне его ответ? Разве я не знаю его заранее? Разве этот ответ не живет во мне? Разве я не знаю заповедей? Недостает мне только охоты выполнять их».

Так вот беседуя с самим собой, он отказался от своего намерения и опять пошел наверх ко дворцу.

Ничем не помогла ему церковная служба, и все-таки пробило только десять, когда он добрался до дому.

Здесь он обошел все комнаты раз, второй, разглядывая портреты Шахов, по отдельности и группами развешанные на стенах. Все они были в высоких чинах, у всех, на груди красовался Черный орел или «Pour le merite» [69] «За заслуги» (франц.). . Вот этот генерал взял большой редут под Мальплаке, а рядом висел портрет Шахова деда, командира полка Итценплиц, с четырьмястами своих солдат целый час державшего Хохкирхновское кладбище. Там он и пал, разбитый, разрубленный, как и те, что были с ним. Эти портреты перемежались портретами женщин, и самой прекрасной среди них была его мать.

Когда он снова вошел в гостиную, пробило полдень. Он бросился на диван, ладонью прикрыл глаза и стал считать удары. «Двенадцать. Я пробыл здесь ровно двенадцать часов, а мне кажется, что двенадцать лет. Что же будет со мной? Каждый день Крист, его жена, а по воскресеньям Биненгребер или пастор из Раденслебена, что, собственно, никакой разницы не составляет. Один день точь-в-точь как другой. Хорошие люди, даже очень хорошие… Воротившись из церкви, я гуляю в парке с Виктуар, потом мы идем на лужайку, ту самую, что сейчас и вечно видна нам из окон дворца и на которой цветут лютики и конский щавель. А среди них бродят аисты. Возможно, мы идем одни, а скорей всего с нами еще трехлетний карапуз, и он тонким голоском поет: «Адебар, ты эту птичку преврати в мою сестричку». И моя супруга краснеет, ей тоже хочется видеть рядом с ним сестричку. Так проходят одиннадцать лет. И вот мы уже добрались до первой станции, что почему-то зовется «соломенной свадьбой». А тут потихоньку подкрадывается время, когда с нас уже пора писать портреты для галереи. Нельзя же, чтобы мы в ней отсутствовали. И вот в ряду генералов оказываюсь я, ротмистр, а для Виктуар уготовлено место среди красавиц. Предварительно я совещаюсь с художником, говорю ему: «Уверен, что вы сумеете воспроизвести выражение лица. Ведь сходство - это душа». А может, мне лучше будет добавить: «Прошу вас быть к ней снисходительным…»? Нет! Нет!»

То, что всегда случается, случилось и на сей раз: мать и дочь ничего не знали о том, о чем знал весь город. Во вторник, как обычно, явилась тетушка Маргарита, сказала Виктуар: «У тебя что-то подбородочек заострился» - и, в ходе застольной беседы, проронила:

- Вы, наверно, уже знаете, что появились «карикатюры»?

Но так как тетушка Маргарита принадлежала к тем старым светским дамам, которые всегда только «слышали», никто разговора не поддержал, а когда Виктуар спросила:

- О чем ты говоришь, тетушка? - та только повторила:

- «Карикатюры», дитя мое, я наверное это знаю.- И разговор перешел на другую тему.

Разумеется, для матери и дочери было счастьем, что они знать не знали о пресловутых карикатурах, но для третьего участника событий, для Шаха, это безусловно было бедой, источником новых ссор и неприятностей. Знай, хотя бы отчасти, госпожа фон Карайон, прекраснейшим душевным свойством которой было глубокое состраданье к людям, о горестях, в эти дни непрерывно сыпавшихся на ее друга, она, хоть и не отказалась бы от требований, ему предъявленных, но, по крайней мере, не торопила бы его, постаралась бы выказать ему сочувствие и как-то его успокоить. Но, даже не подозревая о том, что с ним происходит, она все сильнее на него гневалась и, узнав о его бегстве в Вутенов, об «обмане и вероломстве», как она назвала этот поступок, отзывалась о нем в крайне нелестных выражениях.

Об этом бегстве она узнала немедленно. В тот самый вечер, когда он получил отпуск, к Карайонам пришел Альвенслебен. Виктуар, не выносившая сейчас чьего-либо присутствия, заперлась у себя, но госпожа фон Карайон велела просить его и встретила с непритворной сердечностью.

- Не могу сказать, милый Альвенслебен, как я рада вас видеть после столь долгой разлуки. За это время чего-чего только не случилось. И как хорошо, что вы проявили стойкость и не позволили навязать вам Лютера. В противном случае ваш образ омрачился бы для меня.

- И все же, сударыня, несколько мгновений я был в нерешительности, стоит ли мне отказываться.

- Но почему?

- Потому что непосредственно передо мною отказался наш общий друг. А мне не нравится всегда ходить по его следам. И так уж многие называют меня его жалким подражателем, и прежде всего - Цитен, на днях он крикнул мне: «Поостерегитесь, Альвенслебен, как бы командиры и квартирьеры не занесли вас в списки под именем Шаха Второго».

- Ну, этого бояться не приходится. Вы совсем другой человек.

- Но не лучше его.

- Как знать!

- Сомнение, и для меня несколько неожиданное в устах моей дорогой госпожи фон Карайон; нашему же избалованному другу, узнай он о таковом, оно, пожалуй, испортило бы его вутеновские дни.