Стеван Сремац - Поп Чира и поп Спира

— Нет его… ушёл, — шепчет Юла. — Бездельник!.. За деревенщину меня принимает… Ушёл! — говорит она громко.

— Ха-ха! Фрайла Юла, куда это вы заглядываете? Не меня ли ищете? Какая же вы любопытная! Я здесь, здесь, — смеётся сатанинским смехом Шаца.

— Ой! — воскликнула Юла, отпрянув, точно ошпаренная, от забора при виде Шацы, который, хоть и был парень красивый, показался ей сейчас со своей ухмылкой отвратительным, как сам дьявол.

— Ха-ха! Здесь я, — повторяет Шаца.

— Как вам не стыдно! — в смятении кричит на него Юла, засовывая свои непокорные волосы под голубой ситцевый платок, которым повязывала голову.

— Вот это здорово! Вам должно быть стыдно, а не мне! Если я смотрю — так я мужчина, мне куда ни шло… Но вам, вам!.. А ещё фрайла, дочь его преподобия! — говорит Шаца, упоённый местью за недавнюю обиду. — Дочь священника — и подсматривает в щёлку!

— Откуда щёлка? — оправдывается Юла, не зная, что сказать. — Здесь нет никакой щелки… Какая может быть между нами щёлка?

— Да судя по тому, как вы начали, может и дыра получиться! Вот это мне нравится!.. Ещё недоставало, чтобы вас кто услышал… и потом распевал по улицам!

— Попробуйте только! — говорит Юла, усиленно работая мотыгой, но сама не понимая, что делает и что окапывает.

А удовлетворённый Шаца взял тамбур и запел:

— Ах! Ах! — восклицает Юла, бросает мотыгу и в отчаянии хватается руками за голову, поражённая новой дерзостью Шацы. — Ах, какой нахал! — И пускается со всех ног бежать, а огород так и кружится у неё перед глазами. С размаху налетает на дерево, словно заяц, который с перепугу улепётывает, решительно ничего перед собой не замечая. И от мучительного стыда и ещё более мучительной шишки, выскочившей на лбу, она, вбежав к себе во двор, разражается слезами.

Как раз в это время приехал в село Пера, и случилось то, о чем читателям уже известно из предыдущих глав.

Ни Юла, ни Шаца несколько дней не появлялись на огороде. Первой сдалась и пришла Юла. И с того дня опять стала приходить каждый день — до обеда полола, после обеда поливала. Работает и прислушивается, но заглянуть в соседский огород уже не решается. Как-то даже чудно, что не слышно ни пения, ни тамбура. «И что, собственно, он страшного сделал? — размышляет Юла. — Ровно ничего! По-хорошему меня спросил, помогает ли мне кто. И ничего невежливого тут нет!» Она уже раскаивалась, что была слишком груба, когда поначалу он так вежливо её расспрашивал; хоть бы ещё разок показался у забора, — она встретит его поласковей. «Хе, дурак он разве, чтобы прийти, если его так встречают. Поделом мне, раз я так глупа! А может, позабудет?» — утешала себя Юла, но Шацы всё не было, и Юле эти несколько дней показались вечностью.

Как-то утром в один из этих дней Юла проснулась очень грустная и рассеянная. Причиной дурного настроения был приснившийся ей ночью сон, даже не ночью, а уже на заре. И с чего только такое пригрезится! Видела во сне его! И всё было очень хорошо; попова дочка, воспитанная, разумеется, в страхе божьем, и сны-то видела, можно сказать, благочестивые.

Снилось ей, будто она бродит по огороду и будто между их огородом и огородом тётки Макры нет больше забора. А в огороде уже совсем не так весело, как бывало прежде, — всё как-то мрачно, душно, словно окутано густыми сумерками; птички спят, пёстрые бабочки прилипли к деревьям, точно мёртвые, — всё молчит и дремлет, только какие-то вздохи и плач, прерываемые вороньим карканьем, несутся из кустов соседской сирени. Юла идёт туда и видит огромного, с человека ростом, ворона — это их Гага. Но вот это уже не ворон, а Шаца стоит и плачет у сирени. А над ним, на ветке, сидит старый ворон Гага, такой, как всегда, только очень угрюмый, — опустил крылья и молчит и смотрит на Юлу так жалостно… А Шаца будто бы уже не в своём щегольском костюме, а в рясе и камилавке, у него длинная борода, и он стоит и молится богу. Юла прогуливается мимо сирени, а Шаца так грустно смотрит на неё и говорит: «Юла, видите, какой я чёрный, словно вот этот ворон!» — «Да, — отзывается ворон. — До сих пор брил чужие бороды, а сейчас и своей не посмеет коснуться!» А Шаца продолжает: «Юла! Да не взыщет с вас господь бог за то, что вы довели меня до этого, я буду молить его, чтобы он простил вас!» Сказал так и тихо запел, тихо и печально, точно зелёная ветка под ветром стонет, — запел её любимую песню:

А потом все заплакали — и он, и чёрный ворон, и она, Юла. И, наверно, долго и громко она плакала, потому что даже мама проснулась, прогнала ворона Гагу, а её окликнула, разбудила и спросила, почему плачет. Юла ответила, что ей приснился страшный сон. «А ты, голубка, выпей немного воды, это помогает: сейчас же страх пройдёт», — сказала ей мама и ещё велела перекреститься и перекрестить подушку. Юла послушалась: выпила чашку воды, перекрестила подушку и тотчас перевернулась на другой бок, чтобы и Шаца видел её во сне, как она его.

Потому так долго и сидела она утром в постели, уставясь на свои ночные туфельки. Как-то милее показался ей сейчас Шаца. Он не оскорблял её, как в прошлый раз, а, горько плача, говорил нежные слова. Весь этот день и следующий он не выходил у неё из головы, на третий он уже в самом сердце оказался — а его всё нет! Встретились только раз на улице. Прошёл мимо, поздоровался, правда, но вежливо и холодно, и прошёл дальше. А Юлу даже удивляет, что Шаца прикидывается ничего не понимающим; во сне он был мил, откровенен и печален, а сейчас — довольно весёлый. Это очень её задело. И она почувствовала себя совсем разбитой; в ушах всё звенела та песенка, а перед глазами стоял его печальный взгляд! Очень ей жалко, что она была такой. «Ах, — думала Юла, — хоть бы ещё разок с ним встретиться: всё было бы по-другому».

Каждый день она ходила в огород.

Однажды работает она и вдруг слышит, кто-то крадётся по соседскому огороду и шелестит листьями. Юла обмерла, сердце забилось сильнее, щеки зарумянились.

«Это он!» — подумала Юла, торопливо пригладила волосы и одёрнула на себе платье.

Шаги все ближе, но она упрямо не оборачивается, делает вид, будто поглощена работой, а сама вся обратилась в слух: вот-вот он её окликнет.

«Уф, вот пентюх! Нескладный какой!» — досадует она про себя, а сама прислушивается, не зазвенит ли тамбур.

Но ничего такого не произошло. Запела было она потихоньку песенку, но что-то сдавило горло, так стало ей горько и обидно. Нетерпенье мучило её, да и гордость девичья была задета.