Стеван Сремац - Поп Чира и поп Спира

— Иезус-Мария! — вскрикнула испуганно фрау Габриэлла. — Фрау Цвечкенмаер!!

— Христе боже наш; так вам и надо! — ответила та.

— О, прошу вас, прошу! И с вами и со всяким такое может случиться…

— Да, если бы фрау Цвечкенмаерка была столь же легкомысленна и совалась куда не следует.

— Когда я достигну ваших лет, дорогая хебаме [118] Акушерка (нем.) . , я тоже не буду легкомысленной , а стану практичной , как и вы.

— Ах, извините! — перебила её Цвечкенмаерка. — Я могу ещё дожить до ваших лет, но вы до моих — ей-богу, уже никогда… Никогда, голубушка!

— Ха! И это сразу видно по… Вы можете, конечно, утверждать что угодно, поскольку Бонапарт сжёг в империи все протоколы и метрики.

— А у вас ни одна свадьба не обходится без приключений. Жить не можете без происшествий, — говорит Цвечкенмаерка, понемногу сбавляя тон. — Так вам и нужно; право же, я очень, очень довольна! — продолжает она со скорбной миной, отводя фрау Габриэллу в сторону с таким таинственным видом, как это делают в третьем действии трагедии заговорщики, и по-дружески вполголоса укоряя её, чтобы никто не слышал: — Ах, ради бога, дорогая, что вы с собой делаете? Неужели вы не знаете этих рацких прохвостов крестьян, этих дикарей, у которых только одно на уме?! Не будь здесь нас, приехавших из Оберестрайха [119] Высшего общества (искажённое нем. ). , они бы до сих пор не знали, что такое семенпрезл и покенс!.. Этому даже не обучены, а туда же — вступают в разговор с благородными!

— Ну что ж, сознаюсь, моя ошибка! — уступает, развеселившись, фрау Габриэлла, довольная тем, что принимает укоры и советы! и хоть таким образом всё же получается, что она моложе Цвечкенмаерки.

— А я очень рада, да простит мне господь! Так вам и нужно за то, что избегаете нас и тянетесь к мужикам!

Такое сочувствие тронуло фрау Габриэллу, и она помирилась с фрау Цвечкенмаеркой.

— Пойдёмте, милая! — сказала Цвечкенмаерка, взяв её под руку. Они покинули переполненный крестьянами двор и вошли в дом, поближе к знати, где им и подобало быть.

Не меньше веселились и в гостиной, куда только что вошли эти примирившиеся дамы из высшего общества, — без устали пили, провозглашали здравицы, танцевали. Как раз в момент их появления воцарилось молчание. А замолчали потому, что новобрачная Юла застеснялась и сконфузилась; а сконфузилась она потому, что шафер (облечённый на этот день исключительной властью) попросил её спеть песню — ту самую, которую он и в пьяном и в трезвом виде больше всего любил и которую сегодня особенно к лицу было спеть Юле. А молодая, как и подобает молодой, стеснялась, отнекивалась, говорила, что она сегодня не в голосе. Молодой муж жалел её, защищал и просил извинить на сегодня, но подружки наперебой заверили, что она поёт лучше их всех.

— Пой, дурочка, раз тебе старший сват велит!.. Эх, будь я на твоём месте, спела бы и простому гостю, а не то что старшему шаферу, — убеждала её одна из подружек.

— Не забывай, что ты новобрачная , — шептала ей другая, — а новобрачная должна петь, даже если она и впрямь безголосая. И та, что никогда в жизни не пела, сегодня обязана спеть, а особенно ты, с таким голосом.

— Будет время, ещё и поплачешь, — шутит шафер, — а сейчас пой!

— Эх, разве мы не знаем, как поётся новобрачной! — ободряет её отец. — Ну-ка, Юла, спой, спой!

А Юла ещё колеблется, но подруги всё настойчивее повторяют: «Нужно, нужно, Юла! Будь мы невесты, не позволили бы себя столько упрашивать». И она затягивает своим красивым, звонким, как серебро, девичьим голосом старую трогательную песню:

Юла хотела на этом остановиться, не петь дальше, она просто сгорала от стыда, даже испарина проступила под носиком и у глаз, но гости требуют, и ей приходится продолжать:

Тут Юла опять умолкла, потому что вдруг взглянула на мать и увидела, что та плачет. Заплакала и Юла, и голос её дрогнул. Гости не настаивали больше, тоже растроганные песней, и со всех сторон понеслись похвалы: хвалили и песню, и сочинителя, и певицу.

Шафер рассказал куму об авторе этой песни, Васе Живковиче, своём однокашнике, поведал, почему любит её больше всех других, рассказал и о том, как благодаря этой песне женился на своей теперешней супруге. Рассказ старшего свата был настолько обстоятелен, что уже и свечи зажгли, и стали накрывать к ужину, а он всё ещё продолжал повествование. Его теперешняя жена, будучи девушкой, спела эту песню в одном доме; голос у неё был прекрасный, а песня новая, никому в обществе не известная; песня очаровала всех, а его — и песня и певица. Гости стали дружно просить, чтобы супруга старшего шафера окончила начатую Юлой песню, и после долгих отнекиваний и отговорок старшая сваха запела пятый куплет:

Голос у неё немного дрожал, но пела она замечательно, пела, устремив взор куда-то вдаль, а закончив строфу, трогательно просила извинить её за то, что голос у нее уже не тот, что в молодые годы, и в смущении собирала со стола крошки от орехового торта. Все дружно хвалили и благодарили её, когда она кончила.

Только после этого подали ужин; за стол уселось немало приглашённых и ещё столько же явившихся по собственному почину. Ужинали в двух комнатах и в кухне. В комнатах «знать», а в кухне «плебс», — к последним на сегодняшний вечер относился и сторож Нича, который в других случаях охотно выдавал себя за чиновника. Глиша Сермияш предложил ему перейти в комнаты к господам и чиновникам, но Нича отказался, ссылаясь на то, что там-де не так удобно и кусок у него становится поперёк горла, если он не облокотится во время еды на стол, — а этого там, в комнатах, не полагается. Вот почему он до глубокой ночи пировал в кухне. Когда же ему напоминали, что пора, мол, идти в обход по селу, он посылал кого-нибудь помоложе протрубить в рог на каждом перекрёстке, а сам продолжал уплетать за обе щёки и даже поднял было страшный шум, когда ему вздумалось с полным стаканом поздравить хозяина и молодых, а его не пускали в комнату и гнали на службу.