Ричард Олдингтон - "Да, тетя"

и Марсель Пруст — писатели, которые чувствуют себя как дома среди сильных мира сего и которым очень мало дела до тех несчетных представителей рода человеческого, что трудятся ради хлеба насущного, далеко не всегда делая на этом карьеру. Освальду было так же уютно в его шелковом гнездышке привычек, как соне, свернувшейся на зимнюю спячку в шарике из сухой травы. Если б он снизошел до молитвы, то стал бы молиться о том, чтобы наше беспримерное процветание длилось вечно.

Увы, оно длилось невечно. О экономика, какие только преступления не совершаются во имя твое! В 1919–1921 годах все страшно вздорожало. Конечно, прибыли необходимы — иначе как бы нам платили дивиденды, но, черт возьми, во всем нужно знать меру. Так не раз думал Освальд, когда бывал вынужден с болью в сердце платить за какую-нибудь совершенно необходимую безделку. И с еще горшей болью он подумал об этом однажды утром, когда управляющий банком, где лежали его деньги, пригласил его к себе в кабинет.

— Будьте добры, мистер Карстерс, взгляните на состояние вашего счета.

Мистер Карстерс взглянул и с ужасом убедился, что он перерасходовал 382 фунта 16 шиллингов и 3 пенса. Как он мог столько истратить? Под влиянием этого удара в его мозгу зароились неясные, но злобные мысли о долговечности богатых теток.

— Не хотелось бы вас беспокоить, — произнес управляющий с необыкновенной учтивостью (как-никак у Освальда хранилось в сейфах банка на несколько тысяч фунтов ценных бумаг), — но начальство наше не одобряет таких больших перерасходов. Всем нам сейчас пришлось сократиться. Дела идут неважно, и за войну надо расплачиваться, ведь так?

— Да-а, — неуверенно протянул Освальд, — очевидно, так.

Про себя он думал — с какой стати мирному гражданину вроде Освальда Карстерса нужно расплачиваться за войну? Пусть бы это делали те забияки, которые в нее ввязались!

— Так вот, — продолжал управляющий, придав своему лицу неуместную на взгляд Освальда веселость, — как же мы поступим? Можете вы что-нибудь внести в погашение? Скажем, фунтов сто пятьдесят на этой неделе, а остальное в будущем месяце.

Послушать управляющего — все было очень просто, но Освальд знал, что такой выход невозможен, и слова эти прозвучали для него, как похоронный звон.

— Не могу, — ответил он тихо и покачал головой. — К сожалению, не могу.

— Тогда придумаем что-нибудь другое, — сказал управляющий сдержанно, но все же вполне учтиво. — Вот, скажем, эти ваши нефтяные акции Тоно-Мала?

Управляющий знал, что акции Тоно-Мала в ближайшее время должны подняться: игра на понижение себя исчерпала, а Освальд этого не знал. Управляющий зашелестел страницами «Тайме».

— Вот они, — сказал он весело, ткнув пальцем во вчерашние котировки, — Тоно-Мала: 17 шилл., 16 шилл. 9 п., 16 шилл. 6 п., 16 шилл. 9 п., 16 шилл. 3 п., 16 шилл. Все еще понемножку падают. Пожалуй, есть смысл разделаться с ними, пока не упали еще больше. Думаю, что мы могли бы продать ваши пятьсот акций по 16 шиллингов 6 пенсов. Это покроет перерасход, и у вас еще останутся свободные средства. Ну как?

У нерешительности есть свои хорошие стороны. Освальд терпеть не мог действовать, даже если действие выражалось в том, чтобы подписать документ о продаже ценных бумаг. Кроме того, он всегда держал слово, а он обещал тете Урсуле, что без ее разрешения не продаст эти акции. Но при мысли о тете Урсуле он совсем приуныл — еще один тягостный разговор! Внезапно Освальд вспомнил, что у подъезда банка стоит такси и без всякого толка отстукивает пенсы. Надо экономить!

— Мне очень жаль, — протянул он и добавил совсем уже невнятно: — И вообще я должен посоветоваться… Заеду завтра с утра… Уладим… Спасибо, что согласились подождать… обратился в бегство с намерением отпустить такси, пройтись домой пешком и все как следует обдумать. Но, увы, экономии не повезло. Шел дождь, Освальд был в новом костюме, какая же это экономия — отказаться от такси, но испортить костюм, за который заплачено пятнадцать гиней! И, согнувшись под ударами судьбы, Освальд полез в машину.

Нужно экономить, убеждал себя Освальд, строжайшим образом экономить, и нужно сейчас же повидаться с тетей Урсулой. (Тетя Урсула была самой богатой и самой снисходительной из его теток.) Освальд не отличался железной силой характера. В теории он экономию одобрял, но лишения его страшили, и страшила необходимость признаться тете Урсуле в таком чудовищном грехе — ведь он истратил больше, чем ему причиталось за целый год. А тут все почему-то пошло вкривь и вкось и расходы прямо-таки одолели его. Такси поминутно задерживалось у светофоров, с возмутительной быстротой отщелкивая шиллинги и пенсы, и Освальд пытался подсчитать, во что обходится стране неумелое регулирование уличного движения. У двери в квартиру его дожидался мальчишка-рассыльный, твердо решивший получить с него плату за кресло на русский балет, которое Освальд беспечно заказал еще до визита к управляющему банком. Двадцать пять шиллингов! Взявшись за телефонную трубку, чтобы позвонить тетушке, он вспомнил, что уже три месяца не платил за телефон и телеграммы. За завтраком он с ужасом обнаружил, что накануне в припадке гурманства распорядился оживить эту трапезу куликовыми яйцами, спаржей и тепличной клубникой. Экономия!.. День тянулся уныло, неумолчный шум дождя навевал еще пущую тоску. Освальд думал проехать автобусом до Пикадилли-Серкус, а там пересесть на другой автобус и добраться до Найтсбридж, где жила тетя Урсула. Но каждый нерв его холеного тела восставал против такой жертвы. Как? Шагать по лужам под зонтом, с которого каплет за шиворот, смотреть, как подходят и отходят переполненные автобусы, не впуская ни одного нового пассажира, протискиваться среди мокрых плащей, зонтов и отсыревших сограждан и предстать перед тетей Урсулой для такого важного разговора в заляпанных грязью штиблетах, мокрых брюках и совершенно без сил? Освальд вызвал по телефону такси…

Квартира тети Урсулы была непомерно велика для одинокой женщины, но тетя Урсула считала необходимым блюсти приличия — в память покойного супруга. Супруг разбогател на продаже сельскохозяйственных машин в Южной Африке, затем его разбил паралич и пять лет он терзал ее своей беспомощностью и жалкими словами, после чего искупил эту вину внезапной смертью и великодушным завещанием. Во времена Эдуарда Седьмого тетя Урсула была, судя по всему, красавицей — белокурой, воздушной и капризной.

Не приемля бесплотно геометрических линий, к которым пристрастилось молодое поколение — это так неженственно! — она скрывала дрябло округлые формы под обильными слоями шелка и кружев. К левой части ее кружевного бюста были неизменно пришпилены золотые часы с бриллиантовой монограммой; она носила множество старинных колец с изумрудами и рубинами, а на шее, на вычурной золотой цепочке, — лорнет в золотой оправе. Трудно сказать, какой титулованной старухе времен своей молодости она подражала; если бы не знать, что она никогда не вращалась в «высших сферах», можно бы поклясться, что перед вами — одна из стареющих дам, входивших в интимный кружок покойного монарха. Муж оставил тетю Урсулу более чем обеспеченной, но у нее были свои слабости, и самой дорогостоящей из них было коллекционирование бедных, но чрезвычайно элегантных и музыкально одаренных молодых людей, которые, казалось, очень тепло относились друг к другу, избегали общества молодых женщин и отлично чувствовали себя с пожилыми дамами. Освальд терпеть не мог этих молодых людей, а они осторожно поругивали его в разговорах с тетушкой. И все же — такова крепость родственных уз! — тетя Урсула охотно истратила бы на Освальда не меньше половины того, что ежегодно вкладывала в наименее обещающего из своих молодых людей, если бы только Освальд избрал себе карьеру.

Читать дальше