Владислав Ванчура - Пекарь Ян Маргоул

Ян, — сказала однажды жена, — как хочешь ты молоть зерно, когда нет у тебя ни ремней, ни прочего, необходимого для мельницы? Как же ты будешь печь хлеб, когда у тебя ни дров, ни муки? Что мы наделали, зачем переселились на эту проклятую мельницу! Остался б ты рабочим в городе, был бы здоров, и я, может, нашла бы заработок.

Ах, быть рабочим! — отозвался Маргоул. — Хозяин платит каждую субботу, и пусть гроши, а все ж хватает на хлеб и картошку.

Быть рабочим… Ян Маргоул никогда им не будет, нет в нем твердости этого сословия. Ян играет, его вечная восторженность чужда всякой дисциплине. Обуреваемый какой-то идиотской добротой, он хватается сразу за девять дел без разбора. Он — взбалмошное дитя, он — нищий, который, не имея ничего, что можно бы раздать, отдает людям самого себя. он часа не пробудет рабочим, потому что тот, кто наймет его, тотчас сделает его своим слугой.

Нужда горела в доме, как лампада в склепе, и в конце концов стала скучной повседневностью.

«Бездна не страшней гор — привыкнем», — думал Маргоул.

Тем временем новая ткань соединила обломки кости, и Ян начал ковылять, опираясь на палку. В тот день Йозефина работала на барском поле. Август был зноен, как дыхание горячки, в буковой роще пел черный дрозд, и лес стоял со всех сторон. Ян добрел до сруба, постучал по балке, которая так и валялась тут, как упала. Взглянул наверх, на поперечину, где еще торчала плотницкая скоба, и вспомнил почему-то несчастье, случившееся в каменоломне. Два трупа лежали там на дне, в грязи и крови, и пронзительный вой сирены взмывал над нпми. Ян бегом бросился к месту происшествия, хотя туда был добрый час ходьбы, и он-то, да еще дорожный мастер Дейл отнесли тела обоих погибших в мертвецкую.

Наткнувшись мысленно на Дейла, Ян повторил его имя, и еще, и еще. И — будто откликнувшись на его зов — Дейл явился.

Ян мог бы быть младшим сыном этому шестидесяти-пятилетнему человеку, а был его другом. Они встретились как-то на плошади, Ян был тогда юноша с первым пушком на губе, а Дейл уже много лет работал на дороге. Ни Ян, ни Дейл уже не помнят, кто из них первым стегнул другого прутиком по запыленным штанам, — белые клубы поднимались и от того, и от другого, потому что пекарь был весь в муке, а мастер — в седой дорожной пыли. Оба одинаково дурачились и веселились от души.

Подходя к надельготской мельнице, Дейл снял свою форменную фуражку с кокардой; вообще-то он носил ее с гордостью, хотя должность доставляла ему только хлопоты при скудном питании. Он шел вразвалку. Свой когда-то зеленый фартук он отогнул, заткнув один уголок за пояс, и его правое колено вылезало из дыры, протертой на штанине от частых коленопреклонений на камнях, словно тщеславный актер-любитель, который выглядывает из-за занавеса.

Ян! — крикнул Дейл, подходя к изгороди.

Я здесь, здесь! — ответил пекарь, стуча костылем по срубу.

Они встретились как влюбленные, как девчонка с солдатом, вернувшимся через тридцать лет.

— Ян, — сказал Дейл, — я знаю, что ты всюду суешь свой нос и лезешь в бабьи дела, но мне и в голову не приходило, чтоб ты вдруг полез махать топором на такую верхотуру.

— Ладно, — промолвил Маргоул, — буду махать топором в другом место, коли, по-вашему, так будет лучше.

Всю дорогу в Надельготы Дейл поминутно вытаскивал из кармана четыре сигары и теперь, не в силах дольше удерживаться, выложил их широким жестом кузнеца, выдергивающего зуб, чтоб три из них отдать Яну.

— Сигарки из самой из Палестины!

— Неужто еретик Котерак все еще артачится и не согласен креститься?

Поболтали о том, о сем, посмеялись, потом Дейл вынул деньги, вырученные от продажи знаменитых часов.

— Вот, — проговорил он; видя, что Маргоул медлит, вдруг заторопился: — Бери и не воображай, будто я к тебе в гости пришел, это я в деревню иду.

Драгоценные дары бедняка! Дружба, которой позволено принимать их, не краснея!

Дейл искоса посматривал на Яновы рапы, не переставая балагурить, — в его время не принято было носиться с болью.

Прощай, Ян, — сказал он. — Вижу, ты опять молодцом, и мельница твоя встает из мертвых. Но лучше оставь-ка возню с водой да принимайся за выпечку хлеба — ты ведь пекарь.

Я тоже об этом подумывал, — ответил Ян. — Устрою сперва пекарню, а там и за мельницу возьмусь.

Ну, прощай.

Прощай.

Дейл пустился в путь, а Ян, опершись на полуобвалившуюся ограду, смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из глаз. Курица, яростно кудахча, перебежала двор, за ней кинулись остальные, а в хлевушке заблеяла коза — мельница просыпалась, как замок Спящей красавицы. Ян поплевал на ладони и, превозмогая боль, которая волочилась за ним тяжелее рабьих оков, принялся за дело. Снова запела пила, и топор, который так и торчал в балке с того самого дня, пошел подыматься и падать, печатая шаг, как рота бравых солдат.

Маленький Ян Йозеф стоял возле отца; этот мальчик, почти уж семилетний, играл на мельнице, похожий на творца, создающего мир. С утра до вечера длились его походы, он познавал на ощупь угловатость предметов, холод, жар, текучесть воды, величину и остроту инструментов. Познав все это, он заново творил их по образу могущественного слова.

Только что проснувшееся мальчишество заставляло его гонять по двору, по пустынной мельнице, к плотине. Руки будто сами вскидывались вверх, чтоб измерить головокружительную высоту хлева и водосточных труб; потом он погружал руки в воду выше плотины и, не достав дна, воображал, что этот водоем глубже моря. он не понимал забот, снедающих мать, а отец, украшенный розовым шрамом, с ногой в лубках, каких никто больше не носит, падением своим и пролитой кровью возвысился в его глазах. Йозефина брала Яна Йозефа на руки, а он, стиснутый любовью, разражался яростным ревом, потому что даже и в эти минуты желал наслаиваться жизнью в одиночку.

Все, что видит малыш, — чудо, гораздо более совершенное, чем те бредовые чары, что слетали с потолка на больного Яна. Сколько чудес! Голубь летает, вода течет, у каждого животного — свой голос, и я могу сказать, что захочу!

Слово — это мудрость в действии, а Ян Йозеф, конечно, говорил много и бессвязно.

Вот хворост и клен, но так как даны только названия: «огонь», «дрова», я сам сотворю их с помощью инструмента и силы лучше любого взрослого.

Мальчишка целый день таскал какую-то чурку, которая становилась то лошадью, то лодкой, а вечером бросил ее в мельничную запруду, направляя бег ее прутиком. Тут как раз вернулась домой Йозефина; увидев сына, обхватившего левой рукой ствол ольхи, чтоб наклониться как можно ниже к воде, она взяла его за руку и увела. Он заревел от такой обиды, обливая горькими слезами весь дом.

Это был целый ливень слез и столько крика, что Ян встал из-за стола, готовый вытянуть паршивца прутом!