Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера

На улице — оглушающий шум. Меж двумя отелями, Зусмана и Леви-Ицхака, движется поток людей, и запах печеного, вареного и жареного из арабского кафе разливается вокруг. В кафе и на площадке перед ним, над которой натянул хозяин кафе красочный навес и разместил на нем разноцветные фонарики, сидели мусульмане: светлокожие и чернокожие, бородатые и с усами, и евнухи со сморщенными безволосыми лицами. И все они много ели и много пили, так как стояли дни поста Рамадан, и старались верующие наверстать ночью упущенное за день. Граммофон пел шуточные песенки. Напротив него выкрикивал старый попугай слова из Корана. Гуляющие стоят и пьют холодный разноцветный кисло-сладкий лимонад, а хозяин кафе проходит между ними, и опрыскивает их душистой водой, и улыбается, а два мальчика берут кончиками пальцев монеты, подбрасывают в воздух и ловят их ртом. В это же самое время правоверные мусульмане бросают взгляды на еврейских девушек и поражаются, что наделил Аллах красотой дочерей неверных.

По пути повстречался Ицхаку с Соней Яркони. Боже Всемогущий, вчера и сегодня ждала она, что он придет, а когда отчаялась, подходит себе и не извиняется, как ни в чем не бывало. Но Яркони не создан, чтобы сердились на него. Есть в нем, в Яркони, нечто, заставляющее не высказывать претензии к нему. Пошла Соня рядом с Яркони и положила руку ему на плечо, пока не подошли они к кафе «Хермон». Посмотрел хозяин на Ицхака своими детскими глазами, говорящими: я помню тебя. И посмотрел на Яркони, которого тоже узнал, но забыл его имя.

Сад при кафе полон учителями и учительницами, чиновниками и общественными деятелями, а также просто людьми, которые желают стать учителями, и писателями, и общественными деятелями. Кто-то играет в шахматы, а кто-то играет в пинг-понг. Одни поздоровались с Ицхаком, другие — с Яркони. А некоторые поздравили Соню, что она — в обществе двух гостей одновременно. Осмотрела Соня все места, пока не нашла свободный столик под пальмой у стены и не заказала четыре порции мороженого: если захочет один из них вторую порцию, ему не придется ждать.

Принес хозяин кафе мороженое и посмотрел на двоих гостей госпожи Цвайринг, с которыми он был знаком, но не помнил, чье именно имя он забыл. Когда съела Соня мороженое, сказала: «Лишнюю порцию, я вижу, вы ленитесь есть». Воткнула в него свою ложечку, и принялась за него, и, продолжая его есть, сказала: «Если бы я знала, что нет между этой порцией и той, что я ела, никакой разницы, не стала бы есть. Яркони, там, во Франции, ты ел мороженое лучше этого?» Тряхнул Яркони своей густой шевелюрой и сказал: «Не помню, ел ли я там мороженое». Сказала Соня: «Если так, что ты делал там?» Сказал Яркони: «Что делал? Ничего не делал». Сказала Соня: «Так с тобой что-то делали?» Сказал Яркони: «Ничего со мной не делали». Сказала Соня: «Уже приходили и рассказывали нам про весь твой роман с одной маленькой шляпницей». — «Так, так», — проговорил Яркони пренебрежительно и простучал ложечкой от мороженого по блюдцу что-то вроде печальной песенки.

Радостным был тот роман вначале и печальным в конце, как большинство романов с их девушками. Ничего не осталось от всего этого, кроме раскаяния и стыда. Сказала Соня: «Что ты выстукиваешь? Расскажи лучше нам о Париже». Как только начал он рассказывать, встала и одернула на себе платье, как бы собираясь уйти. Через минуту уселась снова на стул и подумала про себя: а я погребена здесь в песках Яффы между морем и пустыней, и куда бы ты ни повернулся, либо верблюды и ослы, либо писатели и учителя. Яркони сидел и рассказывал, и чем больше добавлял к сказанному, тем сильнее хотел остановиться, и чем скорее хотел остановиться, тем больше добавлял и рассказывал. Соня сидела и слушала с закрытыми глазами и распахнутым сердцем. Открыла вдруг глаза и увидела Ицхака. Ударила его по плечу и сказала: «Даю голову на отсечение: этот парень не слышал ни слова».

И в самом деле, не слышал Ицхак ни одного слова, а вспоминал в эти минуты свою первую ночь в Петах-Тикве, когда привел его Рабинович в комнату Яркони, уехавшего за границу. Прошло время — уехал Рабинович, и вернулся Яркони, и вот сидит он между Ицхаком и Соней. Сказала Соня: «Сидит человек — здесь, а голова его — в другом месте. Куда ты смотришь, Ицхак?» Ицхак смотрел на столик, за которым сидели играющие в шахматы. Один сидит себе, отвернувшись от шахматной доски, а другой передвигает шахматные фигурки по полю. Ицхак не разбирался в шахматах, но ему было интересно, кто из них победит: тот, что играет, как принято, или тот, что играет и не смотрит на фигуры. Яркони прервал свой рассказ и сказал: «Вот и господин Асканович, и с ним Асканский, и, как мне кажется, также Аскансон. Да-да, Аскансон, собственной персоной, живой и невредимый».

Господин Асканович вошел, вытирая пот на затылке и глядя на публику, как оратор, осматривающих своих слушателей, и ответил на приветствия со всех сторон. Поднял Ицхак глаза и посмотрел на него, как смотрит обычно человек, живущий трудом своих рук, на человека, изображающего деятельность, и приветствовал его наклоном головы, а потом разозлился на себя, что по привычке поступил так.

Господин Асканович вошел и сел. Положил перед собой шляпу и спросил: «Итак, что мы пьем, горячее или холодное?» По привычке выступать перед публикой, он говорил во весь голос и осматривал сидящую здесь публику. «Итак, о чем мы говорили? Об „эрец-исраэльском“ учреждении. Так вот, сказал я, что основал Давид Вольфсон такое учреждение и прислал к нам двух немцев, чтобы доказать, что нельзя ничего сделать в Эрец Исраэль. Яркони, ты здесь? Благословен прибывший! Где ты был, в Берлине?» — «Да нет, в Париже». — «Действительно, верно. В Париже ты был. А как здоровье госпожи Цвайринг? Приветствую ее, прекрасно, прекрасно! Нет сомнения, что большая выгода для Эрец Исраэль ожидается от насаждений клещевины. Что вы там едите, мороженое? Каково оно сегодня? Что хотел я сказать?..» Асканский и Аскансон закивали головами. Добавил господин Асканович: «Так вот, в Эйн-Ганим не все в порядке». — «Да, да, нельзя сказать, что чай — горячий», — сказал Асканский. Сказал господин Аскансон: «Это мой стакан и это лимонад». — «Лимонад?» — «И притом мой». Сказал господин Асканович: «Чудесное дело, чудесное дело. Если бы был Гильбоа здесь, то написал бы об этом целый роман». Господин Асканович не любил писателей за то, что те отводят свои глаза от Эрец и продолжают писать о местечке, и о ешиве, и о бейт мидраше, за исключением Гильбоа, у которого все, что он пишет, — это об Эрец Исраэль и о ее поселениях.

Трое функционеров начали скучать. Все еще хотелось каждому из них найти в тайниках своей души что-то интересное для собеседников. Не успевали связать несколько слов, как проходило желание, и пустели их лица, и тупая грусть сковывала их уста. Это — грусть людей, в чьих делах и в чьих речах нет ни основы, ни полета. Прижал господин Асканович платок к темени и сказал: «Завтра — большой день, завтра корабль прибывает из Одессы — наверняка он везет письма и циркуляры от Одесского комитета».