Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера

Но здесь я скажу вам нечто новое. Когда я пошел уточнить, на какое расстояние можно разрешить уходить в субботу, я зашел в дом одного из именитых людей Иерусалима напиться воды. В ту неделю читали главу „По законам Моим…“, и я рассказал ему, что я думаю по поводу двух наказаний, а именно о наказании, приведенном в главе „По законам Моим…“, и о наказании, приведенном в главе „Когда придешь…“. Ведь, не правда ли, на первый взгляд странно, что наказания Господа, Благословен Он, малочисленны по сравнению с наказаниями Моше, учителя нашего? Рука Всевышнего да коротка будет? Под конец, чтобы сказать что-то хорошее, процитировал я ему слова автора „Црор а-Мор“ по поводу дождей. Достал хозяин дома одну из своих книг и показал мне, что во времена изгнания евреев из Германии были евреи приняты в Польше с большим почетом. И что поставил им король Польши условие, чтобы они просили у Бога дать дождь в положенные сроки, так как знал король, что в силах сынов Исраэля привести дожди своими молитвами. И до сих пор существует обычай у необрезанных в тех краях засевать поля во время близкое к восьмому дню праздника Суккот, когда евреи молятся о дожде. Но, господа, трудность остается неразрешенной, ведь если ненавистники евреев приговорены к гибели, к чему евреям жалеть их? Разве мало нам всех тех бед, и страданий, и смертей, не приведи Господи, которыми народы мучают нас, чтобы мы еще огорчались, что нет дождей? Разве поля есть у нас, которым нужен дождь? Разве сады и плантации есть у нас? Ведь вся наша нужда в дождях — ради исполнения заповедей, ради заповеди омовения рук и тому подобного. Разве не справедливо было бы, чтобы Господь, Благословен Он, видел бы наши нужды во имя исполнения Его заповедей и давал бы нам дожди? А получается, что он включает нас в семью народов, да не будем мы упомянуты вместе с ними, все нужды которых — сплошная материя. Это было нужно во времена храма, когда сыны Исраэля жили на своей земле и нуждались в дождях, чтобы поля их давали урожай и они могли бы приносить в Храм первый сноп и два хлеба, и отделять десятину [126] В Торе заповедано отделять десятину от урожая и отдавать ее коэнам и левитам. от урожая, и возливать воду на жертвенник. Но теперь, господа мои и учители, теперь!!! Ой, когда потеряли мы все!!! Сколько нужно простому еврею? Особенно в это время. Горе! Во времена тяжелые эти, когда за грехи наши многие свершились над нами слова плача поэта „воду нашу за серебро мы пили“.

Да только, господа мои и учители, под ненавистниками Исраэля имеются в виду здесь, в Гемаре, сами евреи. Просто, как известно, из уважения к евреям избегали святые мудрецы грубых выражений и говорили очень осторожно, и действительно, есть много подобных выражений в Гемаре. Если это так, господа мои и учители, есть у нас тут колоссальная трудность. Неужели в поколении мудрецов Гемары, всех до одного святых и чистых, были люди, приговоренные к истреблению? Настолько, как сказали мудрецы в Гемаре, что небеса закрываются, так как приговорены те к гибели? А ведь могло то поколение подражать хоть немного мудрецам нашим, святым и чистым, и исполнять заповеди, и совершать добрые дела, и не были бы они приговорены к истреблению?

Трудность другая, еще большая, чем эта, требует ответа: неужели великие мудрецы, мудрецы Гемары, у которых учились все поколения Торе, защите нашей во все времена, неужели не учили они свое поколение Торе и не могли защитить своих современников от угрозы истребления?

Однако, господа мои и учители, обе трудности эти объясняются одинаково: все — относительно, в каждом поколении — свое понятие величия и святости. И всегда те, кого Гемара называет ненавистниками Исраэля, считались таковыми в данном поколении, ведь жили они во времена святого поколения, но не учились от своих современников и не стали сами такими же святыми и чистыми евреями. Поэтому Гемара обвиняла их и называла их ненавистниками евреев, ведь были у них учителя — и не учились. А если бы они жили в наше время, их считали бы праведниками, как говорится, хочешь найти праведника — пойди и поищи его среди злодеев прошлых поколений.

Горе! Господа мои и учители! Как велико наше падение! До того опустились мы благодаря грехам нашим многим, что злодеи прошлых поколений, которые заслуживали гибели, считались бы в нашем поколении абсолютными праведниками. Господа мои и учители! Я еще не так стар, но, несмотря на это, я мог бы рассказать вам то, что видел собственными глазами в Иерусалиме, Святом городе нашем. Я помню, что были тут люди, которые молились утром и вечером в синагогах и бейт мидрашах; и молились, и учились, и давали щедрые пожертвования, и тем не менее шла о них дурная молва, ведь то поколение — поколением праведным было настолько, что эти люди считались еретиками и безбожниками. А теперь, господа мои и учители! Что мы можем сказать, когда мы видим, что лицо нашего поколения подобно лику собаки. И не просто собаки, а бешеной собаки, и мало того, они, современники наши, еще хуже бешеной собаки. Ведь они думают про себя, что они большие умники, философы, логически мыслящие люди, и они хотят набросить свою сеть на весь народ Израиля, в особенности на детей, не знающих греха, и открывают для них „школес“, дабы увести их от веры, не приведи Господь. Тогда как бешеная собака, господа мои и учители, лучше их, ведь она объявляет о себе, что она бешеная, как мы видим на той собаке, взбудоражившей Иерусалим, на шкуре которой написано „сумасшедшая собака“, она хотя бы предостерегает людей, чтобы бежали от нее. Это — то, о чем я говорю, лицо поколения — как лик собаки. И не просто собаки, а бешеной собаки».

Еще рабби Гронем стоит и проповедует, как вдруг покрылось его лицо бледностью и даже борода его как бы побледнела. Раскрыл он в панике рот и хотел закричать. Свело ему челюсти, и потерял он дар речи. И оба его глаза выкатились наружу, как две дробины, выпущенные из ружья. Смотрел он тяжелым взглядом на народ. Был весь народ убежден, что разволновался рабби Гронем так сильно из-за грехов поколения, и разволновались они тоже. У кого были силы шевелить губами, вздыхали, у кого не было сил пошевелить губами, воздымали глаза к небесам. И все еще не знали они, что тот самый образ, «лицо поколения — как лик собаки», обрел плоть и кровь, натянул на себя шкуру и оброс мясом.

Зажмурил рабби Гронем глаза и стал молотить по воздуху руками и вопить: «Бешеная собака! Бешеная собака!» Набрались его глаза мужества, и раскрылись сами собой, и застыли, как две мутные ямы, и глядели в ужасе на собаку. Но все еще сомневался рабби Гронем: собака эта наяву или ему грезится? Приподнялась собака и показала ему свою шкуру, как бы говоря ему, если сомневаешься ты, Гронем, мой рабби, читай то, что написано тут. Закрыл рабби Гронем руками глаза и завопил, что было мочи: «Бешеная собака!!! Бешеная собака!!!»