Владислав Ванчура - Конец старых времен

Пустина повертелся немного вокруг Михаэлы, затем устремился прямиком к карточному столу.

— Пригласите полковника! — распорядился мой хозяин. — Сегодня я послежу за его игрой!

Адвокат же, подняв брови и качая головой, сказал:

— И увидите, как легко он выигрывает.

— Вы хотите сказать, — заметила Михаэла, изящно подперев висок кончиками пальцев, — что полковник играет не по правилам?

Доктор засмеялся с видом галантного кавалера, который предпочитает молчать, чтобы не говорить дурно об отсутствующем. Однако в смехе его звучало столь явное обвинение, что это было, пожалуй, хуже, чем если бы он прямо назвал полковника шулером.

Мой хозяин разворачивал карты веером и снова собирал их в кучку. Он раз пять повторил это движение, и Михаэла, знавшая его лучше всех, не могла не заметить, что он хочет что-то сказать.

Вы видели вчера, как мы играли последнюю партию? — спросил он Яна.

Да, — ответил молодой человек. — Это была красивая игра.

— А знаете, сколько было в банке?

Сударь, — вмешалась, поднимаясь с места, Михаэла, — и вы, и доктор Пустина совсем не понимаете шуток!

Шутки? — отозвался Пустина. — Нет, этому есть иное название.

Какое же?

Очень неприятное!

— Говорите яснее.

— Утверждаю и заявляю, — сказал тогда Пустина, — что речь идет не о жульничестве, а об особом роде колдовства, которое называют «печь лепешки с маслом».

Тут вмешался Ян:

— Князь играет для заработка. Вчера он огреб тысячу двести крон. Увидите — сегодня он поставит ровно столько же, ни геллером больше. Потому что у него других денег и нет! Откуда ему взять? Он живет за счет игры.

Барышня Михаэла была решительно на стороне полковника, и эта клевета (хотя боюсь, что все сказанное о князе было чистой правдой) сильно ее задела.

— Не верю! Не верю! Не верю! — ответила она адвокату и, чтобы найти союзницу, перевела обвинение на французский язык.

Видит бог, Париж — не город ненависти, и у Сюзанн не было ни малейшей охоты присоединяться к хулителям ее князя. Видели бы вы этих двух девиц, видели бы вы, как стойко держались они, как защищались, как переходили в наступление!

В самый разгар спора, когда глаза у моего хозяина полезли на лоб (ибо, сказать по правде, он только сейчас осознал, что у Михаэлы есть собственное мнение), одним словом, в ту минуту, когда все это происходило, вошел князь. Еще на пороге он сообразил, что его ждет нечто необычное. Мадемуазель Сюзанн внезапно замолчала, а мой хозяин вдруг, без всякой на то причины, заинтересовался кофейником. Воцарилась тишина. Пан Ян стоял около Сюзанн и был заметно бледнее обычного.

Мне хотелось удрать, но (как то случается в минуту растерянности) я не мог найти никакого дельного предлога.

Знаете, о чем мы сейчас говорили? — начал Ян после минуты тягостного молчания и, не ожидая ответа полковника, буркнул: — О размерах вчерашней ставки.

Которую партию имеете вы в виду? — спросил князь, усаживаясь в глубокое кресло.

Последнюю. Ту, которую вы столь ловко выиграли! — ответил Ян.

Я видел, как румянец заливает даже лоб Михаэлы. Или она не чувствовала себя достаточно уверенной лицом к лицу с князем? Его бурбонский нос выдавал, пожалуй, действительно аристократическое происхождение. От его спокойствия веяло гордостью, его руки были повелительпы и все же этот долговязый, важный и насмешливый человек не обнаруживавший ни малейшего признака смущения, хотя его обвиняли чуть ли не в жульничестве, этот человек, у которого лишь чуть-чуть играли морщинки вокруг глаз, когда он смотрел на огонь или медленно переводил взгляд с одного собеседника на другого, — все же он производил несколько странное впечатление. Лежал на нем какой-то отблеск неправдоподобия.

— Последняя ставка, — произнес он наконец, поправляя поленья кочергой, — последняя ставка, помнится мне, лежит в ящике карточного столика.

Услышав это, я невольно сделал движение в сторону, указанную князем. Могу сказать, что сердце мое забилось живее. Я почувствовал страх, и мне подумалось, что киязь безумен, отваживаясь на такой риск.

«Как же так? — говорил я себе. — Один карман у тебя пуст, а из другого все высыпалось (ты только что признался в этом) — и вот ты хочешь убедить нас, что забыл взять деньги? Неужели не понимаешь, глупец, что все обнаружится? Неужели рассчитываешь, что ящик не откроют? А тогда что — прикинешься дурачком? Или собираешься утопить кого-нибудь из бедняков, прислуживающих за столом?»

— Спера! — произнес князь отрывисто, как полковник, разговаривающий с ротмистром. — Спера, пересчитай-ка деньги!

Я подумал, что князь требует, чтобы я выложил свои собственные, и мысленно охнул, ибо был без гроша. Я был во власти этого человека! Ах, командовать бедняком позволено кому угодно — и я снова готов был подчиниться воле этого сумасброда.

Я поднялся очень медленно и, чтобы выиграть время, заговорил. Сказал же я примерно следующее:

— Ваша милость, если вы настолько рассеянны, что забыли свои деньги, то легко могли ошибиться и в отношении места, где они лежат. Быть может, они валяются бог весть где!

Тут я многозначительно посмотрел на князя, но он, казалось, не обратил на мой взгляд никакого внимания. Вид у него был самый беззаботный. Насколько я успел оглядеть остальных, я увидел, что Михаэла и Сюзанн разделяют его уверенность. Зато доктор и пан Ян усмехались, как бы желая сказать: так-то, мои милые, всякому свой черед! Попалась пташка…

Я подошел к карточному столику и, став так, чтобы заслонить своим телом ящик, выдвинул его. Едва я это сделал — в глазах у меня потемнело. Клянусь всеми чертями! Ящик был набит до отказа! Серебро, сотенные бумажки, геллеры — все в куче. Одни купюры измяты, другие нет, одни истрепаны, как ветошка, другие совершенно новенькие… Я отпрянул, словно наступил на змею, и в крайнем изумлении брякнул:

— Господи, ваша милость, что, если б все это у вас украли?

Тут барышня Михаэла засмеялась — и кто знает, не смеялась ли она скорее над Яном, чем надо мной.

Человек, совершенный во всем, человек, в котором вы не сыщете ни единого недостатка и который заслуживает уважения и любви, бывает обычно до крайности неинтересен. Добропорядочность, справедливость мысли и чистота сглаживают своим рубанком всякий зазор, всякий бугорок в душе — и в итоге творение их выходит гладким, соразмерным и правильным до того, что только плечами пожмешь.

Можете вы любить подобного человека?

Нет. Ваш дух покоен. Под всеобщее одобрение вы соглашаетесь отдать ему пальму первенства — и в вас не дрогнет ни единая жилка (разве что вы почувствуете настоятельную потребность написать на поверхности такого вот мрамора какую-нибудь непристойность).