Владислав Ванчура - Конец старых времен

Еще одно слово. Я отказываюсь от борьбы. И в вашем доме я в последний раз.

Вскоре падает первое бранное слово, но мой хозяин уже уткнул нос в платок и трубит отступление.

Этот внезапный печальный звук вернул меня (человека изощренного) к жизни. Я все дергал за ручку двери в комнату князя, но теперь добился своего, и мой приятель снова пригласил меня войти.

Замок Отрада, — заговорил он после того, как оба мы простили друг другу наши вины, — замок Отрада еще не вся вселенная. Поезжай со мной! В дорогу! В дорогу! — воскликнул он, бросившись в кресло. — В дорогу! — повторил он в третий раз и принялся расхваливать жизнь под открытым небом. — Стоять на опушке леса, когда дует сильный ветер, продираться сквозь дубравы, обсушиваться на солнце, мерзнуть, блуждать, голодать, лелея добрую надежду и доверие к миру! Это немало! А что ожидает тебя здесь? Судебные неприятности!

Что вы имеете в виду?

Что? — переспросил князь. — Да ведь ты сам мне признался, что на совести у тебя какое-то темное дельце.

Это была неправда!

Алексей Николаевич отступил от меня на три шага. Считает ли он меня по-прежнему предателем? Признает ли, что я ничуть не испорченнее других, верит ли, что я присвоил книгу, или все еще склонен придерживаться бессмысленного подозрения насчет каких-то сыщиков? Отречется от меня? Или повторит приглашение следовать за ним? Презирает меня? А сам-то он чем лучше? Почему я смотрю на него так снизу вверх? Правда, он сумел каким-то образом очаровать меня, но теперь эти чары рассеялись. Ни он, ни я — никто из нас обоих не в силах более поддерживать прежнее волшебство. Я хотел бы услышать из его собственных уст, что он проиграл игру. Хотел бы услышать, что он боится (как боюсь я), что он бежит, потерпев поражение, что в игре своей он зашел слишком далеко, что он похитил Марцела и Сюзанн и хочет теперь вернуть их, ибо в конце всех его ересей — только новая ложь, новые обманы. Я хотел бы понять, что он за человек, куда он направит свой путь, на что решится, какие укоры совести одолевают его и какие призраки будут его страшить, ибо, уже снова владея ясным рассудком, я не мог поверить, чтобы он бежал от какого-то там соглядатая или от Стокласы. Я понимал, что он боится, страх владеет им. Господи, как легко он вздохнет, оставив за спиной наши края и живую любовь детей!

Вижу, как удирает, опустив уши, этот паяц, от которого все отшатнулись, вижу его в минуту, когда мужество изменило ему и он скрывает остатки своей ловкости, чтобы затеряться в предместье какого-нибудь города… Ему надо быть одному, потому что слишком полные жизни дурачки, которых он обольстил, принимают буквально полет его фантазии и могли бы загнать его туда, куда ему никогда не ступить. Нет, приятель, конец старому времени. Конец всем странствиям, конец поискам, конец тайнам, за которыми следует статистика преступности…

Мы в одинаковом положении. Но если б я мог выбирать, то предпочел бы собственный удел, ибо при всем своем малодушии отваживаюсь хотя бы на одно: признаюсь, что я — обыкновенный вор! Я могу отсидеть за свой поступок, а после показывать хозяину кукиш в кармане.

А что остается тебе? Ничего, глупости, другая Отрада, другой пан Стокласа и другой Марцел. Когда он прилепится к тебе и захочет жить с тобой бок о бок, когда ты почувствуешь зубы любовницы вне ложа и покоя любви — опять смажешь пятки салом, дрянной поэт…

Я не мог удержаться и высказал вслух некоторые из своих рассуждений.

— Отлично, — ответил князь, — ты хочешь противиться тому, во что веришь, хочешь обмануть меня убежденностью, которой у тебя нет и которую ты не найдешь. Тем хуже для тебя, лжец. Ты говоришь неправду и очень хотел бы оказаться на моем месте.

Говоря так, полковник затягивал ремни на своих пожитках.

Оставим это, — сказал я, поняв, что разговорам не будет конца. — Оставим это, князь, а лучше скажите-ка вы мне, где Ваня, почему он вам не помогает?

Ваня под арестом, — заявил полковник, — он отбывает наказание, которое я на него наложил.

Ага, ему не хочется уходить от полных горшков.

Точно так же, как и тебе, — возразил князь. — Я нахожу, что между ним и тобою больше сходства, чем это кажется на первый взгляд.

…Под окнами взревел мотор. Это уезжает адвокат. Он глубоко надвинул шляпу и застегивает свой плащ. Переключая рычаг скоростей, он бросает взгляд на окно барышни Михаэлы и твердит про себя: «Спокойно, спокойно, спокойно!» Его обуревает желание отступить в порядке, как подобает гармоническим натурам, и все же он сбивается с тона. Он устал и мечтает поскорее в постель. Ах, радуйтесь, жители окрестных селений, что адвокат, возвращенный правому делу мелких землевладельцев, покидает замок…

Автомобиль тронулся, загудел, и ветер, летящий за срезанным задом адвокатского шестицилиндровика, поднял в воздух обрывки бумаги. Прощайте! Нам нечего сказать друг другу, сударь. На повороте дороги он оглянется на замок, в котором уже засветились окна. В недрах тьмы увидит адвокат свое отражение на фоне замка. Уделим этому каплю внимания: наши освещенные окна расположены таким образом, что совпадают с отражением лица адвоката в ветровом стекле, и кажется, будто замок — у него в голове. Правда, замечательная игра случая? Но поспешим дальше!

Восемь часов. Адвокат Пустина пригладил свои бакенбарды и нажал на акселератор.

Отзвучал восьмой удар. Китти, увязывая свой узелок, подняла глаза на часы и заколебалась. Пора поговорить с Марцелом, еще немного — и будет поздно, почему же наша барышня опускает руки на колени? Решила уйти за князем — но сказать-то куда легче, чем сделать…

Как тяжело смотреть на предметы, с которыми предстоит расстаться! Китти взглянула в окно, на качающиеся верхушки тополей, и ночь увлажнила ее глаза. О чем она думала? Дорожные лишения, тайна, ночь, коляска, уже наполовину вытащенная из каретника, страх и то, что удерживает взрослых от решительного шага, то благоразумие, которое нашептывает, что все мятежи кончаются раскаянием, — все это только придавало ей духу. «Да! Да! Да! — отвечала она своим сомнениям. — Я еду!» Михаэла? Отец? Друзья, смотревшие на нее как на маленькую девочку?

Китти всегда с трудом переносила их заботливость. Что-то побуждает, что-то обязывает ее хлопнуть дверью. «Завтра, — твердит она сама себе, — найдут мою постель нетронутой, а на подоконнике будет лежать письмо к Михаэле. В нем я лишь слегка коснусь того, что было, пока я не повзрослела. Вещи свои раздарю и тут-то обращусь к папе, потому что он всегда разговаривал со мной только о том, что мне купить и что мне надо. Потом я пожелаю ему счастья и здоровья, пусть не думает, что я неблагодарна. А в конце припишу несколько строчек для мадемуазель Сюзанн. Я знаю, она влюблена в Алексея Николаевича, и ей будет жалко…»