Зинаида Гиппиус - Мечты и кошмар

Любовь и ненависть — два главных чувства в поэзии и прозе Зинаиды Гиппиус. Знавший ее более полувека и оставивший о ней проникновенные воспоминания, Сергей Маковский считал, что «среди русских поэтов XX века по силе и глубине переживания вряд ли найдется ей равный. Напряженная страстность некоторых ее стихотворений поражает. Откуда этот огонь, эта нечеловеческая любовь и ненависть?» [1] Маковский С. Портреты современников. На Парнасе «Серебряного века». Художественная критика. Стихи. М.: Аграф, 2000. С. 342.

Ответ на этот главный вопрос жизни и творчества Гиппиус, о которой другой человек, тоже хорошо ее знавший многие десятилетия, сказал: «Неистовая душа» [2] Злобин В. А. Неистовая душа // Возрождение. 1955. № 47. , следует искать в истоках ее личной и писательской судьбы. Когда все еще только начиналось, она написала в своем стихотворении:

Литература русской эмиграции, крупнейшими представителями которой были Д. С. Мережковский и его жена 3. Н. Гиппиус, начиналась в России. Определяющим было не местонахождение писателя — в России или за ее пределами, а восприятие того, что творилось в стране. Через три дня после большевистского переворота 25 октября 1917 года Гиппиус написала первые эмигрантские стихи, хотя жила еще в Петрограде:

Два года — 1918 и 1919 — провели Мережковские в большевистском Петрограде, когда почти все уже бежали или были расстреляны. Это было страшное время. После убийства председателя петроградского ЧК Моисея Урицкого в августе 1918 года правитель красного Петрограда Г. Зиновьев предложил, чтобы рабочие расправлялись с интеллигенцией прямо на улицах, раскрыв тем самым подлинное отношение советской власти к культуре и ее носителям.

Статьи Гиппиус об этом времени, написанные уже после того, как она вместе с мужем, Д. В. Философовым и В. А. Злобиным бежала в конце декабря 1919 года за границу, — одно из немногих свидетельств, голос убитых и замученных, кто не смог ничего рассказать. Она стала живой памятью тех, кто бессловесно ушел в вечное безмолвие.

Она видела то, о продолжении чего в годы сталинского террора Анна Ахматова сказала в «Реквиеме»:

Как будто Ахматова писала о Петрограде времен Гиппиус, задавленном под сапогами чекистов, расправлявшихся со всеми петербуржцами, со всеми сословиями — дворянами, военными, духовенством, купцами, интеллигенцией, студентами, — всеми, кому была неприемлема большевистская власть с ее практикой расстрела заложников, как в оккупированном городе.

В своем «Символе веры» («Profession de foi»), написанном уже в Париже, Гиппиус ставит вопрос о причине «победы» большевиков над Россией. «Октябрьская удача большевиков, — результат совокупности многих факторов — в ней разберется история. Несомненно одно: переворот совершился не только не по воле русского народа в его целом, но против его воли. В крайнем случае — при попустительстве главной, темной массы населения — армии, стихийно обрушившейся на тыл… Лишь на третий год своего царства большевики, введя, до мелочей, в жизнь все формы внешнего принуждения, закрыв выезд, взяв остатки вымирающего городского населения «на учет», могли дать такую внешнюю картину: «Недобитая интеллигенция и буржуи, убедившись в крепости Советской власти, ныне все у нее на службе. Но мы не должны успокаиваться на этой победе. Необходимо следить самым бдительным образом за столь контрреволюционными элементами». Как можно видеть — большевики сами понимали, что это лишь внешняя картина, — внешняя победа. Все, что могло быть уничтожено насильственным путем — действительно уничтожилось. Не стало делений на классы. Осталось лишь одно внешнее разделение: правящие и служащие » [3] Новый журнал. Нью-Йорк, 1975. № 121. С. 130–131 (Публ. Т- А. Пахмусс).

Через четыре страшных зимы после большевистского переворота, в ноябре 1921 года, Гиппиус писала в статье «Опять о ней» о жажде перемен в России: «Но все ли знают, сколько нужно человеку сил, чтобы ждать? И ждать не просто, а пламенно, свято, страстно, ждать, сидя в глубине преисподней, ждать, ждать? Много сил нужно для этого…».

Гиппиус не знала, что ждать предстоит еще более полувека, что она, как и вся первая эмиграция, не доживет до тех дней, что им предназначено историей, как Меншикову в Березове, читать Библию и ждать. Еще много страшных, голодных и расстрельных зим. Кое-кто еще помнит людей в сталинские 30-е и 40-е, в послесталинские годы, кто умел ждать и верить, что настанет конец этому режиму, что дети и внуки тех, о ком писала Гиппиус, дождутся дня освобождения.

Очерки Гиппиус отразили изменяющуюся ситуацию в жизни России в послереволюционные годы. Перед нами картина жизни в стране, в Петрограде, когда сначала спорные вопросы решались расстрелом несогласных, а затем те, кто расстреливал, пытались поставить культуру и литературу на службу большевистского жизнеустройства.

Факты, приведенные Гиппиус в ее дневниках, изданных у нас впервые полностью только в 1999 году, в очерках и статьях, звучат для современного читателя подчас невероятно, особенно если он еще привык связывать с Октябрем какие-то возвышенные идеи социальной справедливости. Не только Гиппиус, но все, выжившие в большевистской всероссийской мясорубке, могли бы свидетельствовать: «Убивают, что называется, походя, почти не замечая, одного за другим, так, кто под руку попал. Не то, что личность перестала иметь цену, нет, больше: всякая жизнь вообще обесценилась» («Лекция в Минске». 1920).

Зато появилось «окаянство в лицах», о чем писала Гиппиус в статье «Там, в России» (1921). Это «окаянство в лицах» проходит через всю трагическую историю России XX века. В дни «празднования» 70-летия большевистской революции в 1987 году старый дружинник с Замоскворечья с гордостью вспоминал, выступая по радио, как он «клал» юнкеров у Никитских ворот в ноябре 1917 года. «Окаянство в мыслях» не проходит и через семь десятилетий, так же как святость тех русских мальчиков-юнкеров, что были похоронены тогда на Братском кладбище у Сокола, снесенном в годы советской власти.

Со временем большевизм в культуре стал более «приспособительным», даже как бы обращался к национальному наследию (соответственно интерпретировавшемся), но за всем этим было то же стремление подчинить духовный мир человека, писателя своим целям. Разница была лишь в том, что во времена Гиппиус все эти тенденции проявлялись открыто и прямо, а с годами стали окрашиваться в цвета «человечности».