Зинаида Гиппиус - Чего не было и что было

Вот тут только нам и приходится обратиться к тому лево-правому редакционному «объединению», самый факт которого вызвал столько протестов.

Странные протесты. Откуда они? Ничего нового не случилось. Карташев и Мельгунов (возьмем эти имена символически) соединились… на непримиримости. Но они вовсе не «соединились», они и раньше были вместе… непримиримы. Ново только дитя, родившееся из этого соединения, — «Борьба за Россию» — но и дитя совершенно естественное, такое, какое и могло родится. Для «Борьбы за Россию» нет нужды ни Мельгунову праветь, ни Карташеву леветь: «во главу угла» журнала они поставили камень «непримиримости». Поставив его «во главу» — они поставили и условия, напоминающие немного условия известной детской игры: «Барыня прислала сто рублей, что хотите, то купите, да и нет не говорите, белого и черного не покупайте». Журнал зовет к непримиримости, проповедует непримиримость… а дальнейшего «не предрешают» ни Мельгунов, ни Карташев.

Поэтому мне совершенно не понятна крайняя позиция «Последних Новостей». Газета как будто видит в самом этом блоке что-то неприемлемое, почти преступное, во всяком случае неестественное. Какое отсутствие меры! Оценивать это соединение возможно, лишь оценивая его результат, — журнал как таковой — что я и делаю. Исполнит ли он, в данном своем виде, нужное дело? Соответствует ли он моменту? Можно или нельзя класть «непримиримость» во главу угла, и… чтобы ни шагу — дальше? Исходя из предположения, что в России уже существуют или намечаются, приблизительно наши же разделения, что одной непримиримости там уже мало, следует отметить: нельзя. Уже нельзя. Но каждый из разномыслящих (обо всем, что «дальше») редакторов считает, вероятно, что можно. И если они, соединяясь, добровольно ограничивают себя тем, в чем действительно согласны, — они правы, и соединение их ни с какой стороны критике не подлежит. Часть эмиграции, которая, подобно «Поел. Новостям» его критикует, — действует прежде всего, нелогично. Против чего она возражает? Ведь не против же «непримиримости»? Или на узкой, — но крепкой — доске непримиримости не стоят они все рядом, — и Карташев, и Мельгунов, и Струве, и Милюков, и Керенский? Керенский обиделся бы, не дай мы ему места в этом ряду. Все дело — в «шаге дальше». Карташев и Мельгунов, чтобы оставаться вместе, решили не делать дальше никаких шагов. Правильное решение или неправильное, и ожидаемые ли даст оно плоды — вопрос другой. Объединенные редакторы «Борьбы за Россию» не будут, конечно, протестовать против свободной критики их журнала. Но судить и осуждать самое объединение, такое прямое и такое естественное — более чем бесполезно. Ни с правой, ни с левой точки зрения (антибольшевицкой, конечно) — оно суду не подлежит.

Что такое свобода?

Уж, конечно, я не стану сейчас заниматься разъяснениями этого понятия. Слишком оно сложно, слишком широко. С тех пор как люди себя помнят, они все разъясняют вопрос о свободе. Но пока — бесконечные разъяснения весьма мало помогали понять свободу тем, кто ее не понимал. Мне даже приходит иногда в голову: а вдруг это что-то, с чем надо родиться? Кто не родился — тому не разъяснишь. Зато другой, с этим рожденный, и без всяких объяснений будет действовать так, что во всех его делах, в последней мелочи, отразится его внутреннее чувство свободы. Его понимание, что такое свобода.

Все, думаю, согласны, что Максим Моисеевич Винавер, — имя которого нас здесь сегодня собрало — один из рожденных с этим таинственным знаком в душе — знаком свободы. Под ним проходила и прошла его жизнь. Я не буду касаться его общей деятельности, она достаточно известна; но я подчеркну: за какое бы дело, широкое или узкое, он ни брался, к какому бы руки ни прикладывал — он вносил в него, прежде всего, дух свободы.

Я хочу сказать два слова о Максиме Моисеевиче — редакторе литературного журнала, руководителе «Звена».

«Одолевают меня сомнения, — писал он мне, — хорошо ли я сделал, взявшись на старости лет не за мое, в сущности, дело и с упорством продолжая его… Поддерживает меня только нерадостная мысль, что никто другой за это нужное дело не берется и едва ли возьмется. Моя писательская деятельность была всегда далека от журналистики — я сам потому мало в «Звене» пишу, и вынужден опираться на других…».

Сомнения понятные, — но напрасные: трудное дело редакторства (сейчас особенно трудное) Максим Моисеевич исполнял так, как мог исполнять только он.

Опираться на других… еще бы! Бывает ли журнал — без сотрудников? Существуют разнообразные принципы и методы в деле искания этой опоры. Между ними не последнее место занимает метод персональный (в иных случаях даже он один и годится). Этот метод мне пришлось когда-то объяснять одному редактору и даже прибегнуть для этого к такому примеру (прошу извинения за его вульгарность): «Представьте себе, что вам нужно купить лошадь. Вы долго испытываете ее, но наступает момент, когда надо решить, годится она вам, или не годится. Годится — покупайте целиком, и уж не рассчитывайте, что три ноги годятся, а четвертую вы подвяжете, и тогда она повезет вас по вашему желанию. Нет, она повезет только со всеми ногами и как ей свойственно. Не можете решиться? Откажитесь от покупки».

Но на это данный редактор ответил мне: «Что за странный метод! Отношения редактора и сотрудников просты. Это — строевое учение. Редактор — взводный, сотрудники — солдаты. Взводный смотрит, и если кто-нибудь не в ногу марширует, кричит: «Стройсь!»».

Максим Моисеевич меньше всего был «взводным». Думаю, самый образ взводного, командующего солдатами — сотрудниками «Звена», никогда бы не пришел ему в голову. Определив идейную дорогу журнала как «бесконечное стремление к свободе мысли и бескорыстное искание правды» — он вглядывался, всматривался в людей, сам шел навстречу тем, в ком видел возможных попутчиков. И раз «узнав» попутчика, уже брал его целиком, «спокойно доверялся», как он говорил, ибо: «Я слишком давно и глубоко уважаю печатное слово, чтобы не преклониться перед стремлением говорить всю правду до конца… при ощущении полной внутренней свободы».

Конечно, не всем дано действовать так, как действовал Максим Моисеевич: ведь у него, кроме любви к настоящей свободе (т. е. к своей и чужой равно), был еще другой дар: дар любви к личности, понимания, что такое личность и проникновения в природу всякой индивидуальности.

Это ценнейшее свойство и позволяло ему находить действительных попутчиков, а найдя — «спокойно им доверяться». Он слишком хорошо знал, что лишь «при ощущении полной внутренней свободы» можно «сказать всю правду до конца…».