Малькольм Лаури - У подножия вулкана

— Сеньора Фермин, поверьте, я очень разочаровал себя, что вы не можете со мной уезжать.

Она обменялась с консулом взглядом, и во взгляде этом была какая-то близость, почти взаимопонимание, а потом Ивонна снова плавала в бассейне и доктор говорил консулу;

— Гуанахуато располагается в кольце крутых, живописных гор.

— Гуанахуато,— говорил доктор, — сообразить невозможно, какое это загляденье, будто бы драгоценный золотой самородок блестит на груди нашей праматери земли.

— Гуанахуато, — сказал доктор Вихиль,

— что там за улицы! Разве отразимы названия этих улиц? Улица Поцелуев. Улица Квакающих Лягушек. Улица Крохотной Головки. Не правда ли, это волнительно?

— Отвратительно, — сказал консул. — Кажется, это в Гуанахуато людей хоронят стоя?.. — И тогда, именно тогда, ему вспомнилась арена, быки, он ощутил в себе прилив сил и окликнул Хью, который сидел, призадумавшись, у бассейна в его, консула, купальных трусах. — От Томалина рукой подать до Париана, туда держал путь твой приятель, — сказал он. — Мы даже могли бы туда завернуть . — Потом он обратился к доктору: — Если угодно, поезжайте и вы... Я позабыл в Париане свою любимую рубку. Надо попытать счастья, вдруг мне ее вернут. В «Маяке». Доктор сказал:

— Бр-р-р, es un infierno [117] Это ад (ucn.) .

А Ивонна, сдвинув с уха купальную шапочку, чтобы лучше слышать, спросила покорно:

— Ты хочешь пойти на бой быков? А консул в ответ:

— Это не бой, а травля. Надеюсь, ты не слишком утомлена? Доктор не мог поехать с ними в Томалин, это разумелось само собой, хотя поговорить не было возможности, потому что в этот миг неожиданно ахнул громовой раскат, сотрясая дом и распугивая птиц, которые в ужасе заметались над садом. Учебные стрельбы в Сьерра-Мадре. Сегодня консул уже слышал это сквозь сон. Клубы дыма поплыли высоко над горами в дальнем конце долины, окутывая склоны Попо. Три черных стервятника, сбивая листву с деревьев, пронеслись над самой крышей с хриплым клекотом, тревожившим душу, как зов любви. Обезумев от ужаса, они мчались с немыслимой скоростью, чуть ли не кувыркаясь в воздухе, тесно сбитые в кучку, но при этом проворно лавировали и спасались от столкновения. Наконец они отыскали себе убежище на каком-то дереве, и тут эхо пушечной пальбы вторично сотрясло дом, взмыло к небу, все выше, выше, замирая, а часы где-то вдали пробили девятнадцать. Был полдень, и консул сказал доктору:

— Ах, если бы сон черного мага в пещере видений, хоть у него и дрожит рука — эта подробность мне особенно по душе, — уже тронутая распадом, воистину знаменовал собой конец этого распрекрасного мира. К черту. Знаете, companero [118] Товарищ (исп.) , порой я действительно чувствую, как он уходит у меня из-под ног, погружается, подобно Атлантиде. Все глубже, глубже в объятия ужасных щупалец Меропа у Феопомпа... И огнедышащие горы.

А доктор сказал, мрачно кивая головой:

— Si, это текила. — Hombre, un poco de сerveza, un poco de vino [119] Приятель, немного пива, немного вина (исп.) , но никогда больше не надо текилы. Не надо мескаля. —

И добавил, понизив голос до шепота: — Но ведь теперь, hombre, ваша esposa [120] Супруга (исп.) вернулась. — (Кажется, доктор Вихиль повторил эти слова многократно, и всякий раз выражение лица у него было иное: «Но ведь теперь, hombre, ваша esposa вернулась».)

— А догадаться, что для вас не будет бесполезна моя помощь, я мог очень просто. Нет, hombre, я уже говорил вам с ночи, что я не есть особенно заинтересованный в деньгах... Con permiso4, посыпание штукатуркой не есть хорошо. — И точно, штукатурка мелким дождем окропила голову доктора. А потом: «Hasta la vista», «Adios», «Muchas gracias», «Благодарю вас от души», «Жаль, что мы не можем с вами поехать», «Желаем вам приятно провести время» — это донеслось уже от бассейна. И снова: «Hasta la vista», потом тишина.

А теперь консул сидел в ванной, собираясь ехать в Томалин. — Ох...— сказал он. — О-ох...

Но в конце концов ничего ужасного не случилось. Первым делом умыться. Снова потея и дрожа, он снял с себя пиджак и рубашку. Отвернул кран над раковиной. Но по какой-то непонятной причине он встал под душ, стоял в мучительном ожидании леденяще холодных струй и не дождался. И брюки до сих пор были на нем.

Консул беспомощно сидел в ванной и разглядывал насекомых, которые рассеялись на стене вразброс, будто суденышки нa рейде. Гусеница поползла к нему, извиваясь и шаря вокруг пытливыми щупиками. Крупный сверчок, как самолет с полированным фюзеляжем, повис на занавеске, легонько колыхаясь и по-кошачьи умывая мордочку, а глаза его, прикрепленные к голове тонкими нитями, словно вращались на своих осях. Консул подвинулся, обернул голову в уверенности, что гусеница уже совсем близко, но она тоже подвинулась, едва уловимо скользнула в сторону. И теперь прямо на него медленно полз скорпион. Консул вскочил, дрожа всем телом. Но не скорпиона он испугался. Он испугался, потому что тонкие темные гвоздики, местами вбитые в стену, пятнышки от раздавленных комаров, даже царапины и трещинки на штукатурке, стаяли вдруг роиться, и, куда ни глянь, всюду оживало насекомое, срывалось со стены и жалило его прямо в сердце. Ему мерещилось, и это было всего ужасней, будто все насекомые, какие есть в мире, слетелись сюда, захлестывали, накрывали его сплошной тучей. Блеснула бутылка в дальнем конце сада, на миг озарила душу, и консул, пошатываясь, вбежал в свою спальню.

Здесь уже не было этой чудовищной, всезастилающей тучи, но все равно — теперь он лежал на кровати — она упорно маячила у него в голове, как недавний призрак мертвеца, рокотала, оглушала грохотом, подобным неумолчному барабанному бою, который, наверное, слышится великим монархам перед кончиной, и сквозь этот рокот пробивался порой смутно знакомый голос:

«...Ради бога, остановись, дурак разнесчастный. Ведь ты на краю пропасти. И мы уже бессильны тебе помочь».

«...Я почел бы честью представить вам свою помощь, желал бы иметь вашу дружбу. Занимать себя вашим здоровьем. Все же я не есть особенно заинтересованный в деньгах».

«...Ба, Джеффри, неужто это ты? Как, ты меня не узнаешь? Я же Эйб, старинный твой друг. Что поделываешь, мой мальчик?»

«...Ха-ха, теперь тебе крышка. Вот оно где, твое спасение, — в гробу! Да-с». «...Сын мой, сын мой!» «...Возлюбленная моя. Приди ко мне вновь, как тогда, в мае».

— «Nel mezzo del сволочной cammin di nostra vita mi ritrovai...» [121] «Земную жизнь... пройдя до половины, я очутился...» (итал.). Начало «Божественной комедии» Данте. Перевод М. Лозинского.

Хью растянулся на кушетке в углу веранды.

Над садом свистел знойный ветер, резкий и порывистый. Хью искупался, позавтракал холодной индейкой с хлебом, закурил сигару, которой Джефф угостил его еще утром, и теперь, ощущая бодрость во всем теле, глядел сквозь балюстраду на облака, бежавшие по мексиканскому небу. Как стремителен, как безвозвратен их бег! «Земную жизнь, сволочную земную жизнь пройдя до половины...»