Малькольм Лаури - У подножия вулкана

— Осторожней, Хью, не сходи с тропы, она тут петляет. И помни про упавшее дерево. У этого конца есть лесенка, а дальше придется спрыгнуть.

— Ну и прыгай, — отозвался Хью. — А с тропы я все равно уже сошел.

Хью ударил по деке гитары, Ивонна услышала протяжный, жалобный звон и крикнула:

— Сюда иди, ко мне!

Хью весело распевал...

И вдруг хлынул проливной дождь. Ветер промчался по лесу, словно поезд на всех парах; впереди, за деревьями, блеснула молния, и яростный, оглушительный громовой удар сотряс землю...

Когда гремит гром, человек порою не испытывает тревоги, за него словно тревожится внутри кто-то другой, убирает, как в доме, мебель с открытой веранды, наглухо затворяет окна и ставни в душе, страшась не столько опасности, сколько кощунственного возмущения небесного покоя, ужасающего безумия в горних сферах, некой скверны, от которой смертный должен отвратить взор: но всегда остается открытой дверь души — подобна тому, как некогда в грозу люди оставляли открытыми двери своих домов, чтобы Иисус мог войти, — и душа готова встретить, восприять немыслимое, будь то громовой удар, который может поразить кого угодно, но только не тебя самого, молния, которая непременно подожжет чужое жилище, или несчастье, так редко приходящее, когда его скорей всего можно ждать, и сквозь эту дверь в душе Ивонна, стоя на скользком бревне, вдруг словно узрела неведомую угрозу. Сквозь замирающие отголоски грома доносился, нарастая, громкий шум, но это не был шум дождя. Какой-то зверь, испуганный грозой, стремительно близился — вероятно, олень или конь, во всяком случае, стук копыт слышался явственно, — мчался во весь дух, скакал напролом через кустарник; снова вспыхнула молния, грянул гром, и она услышала протяжное ржание, почти человеческий вопль, исполненный ужаса. Ивонна почувствовала дрожь в коленях. Она окликнула Хью, сделала попытку повернуть назад, спуститься по лесенке, но бревно уходило из-под ног; она поскользнулась, теряя равновесие, поскользнулась опять, и ее резко качнуло вперед. Когда она упала, одна нога у нее подломилась, нестерпимая боль обожгла ступню. Ивонна попыталась встать и увидела при ослепительном свете молнии коня без седока. Конь скакал не к ней, чуть поодаль, но она разглядела его явственно, подробно, вплоть до седла, съехавшего на бок, вплоть до клейма с семеркой на крестце. Она силилась встать и услышала свой отчаянный крик, когда конь, резко свернув, ринулся прямо на нее. Небо озарилось белым пламенем, деревья и обезумевший, вздыбленный конь слились воедино...

Это ярмарочная карусель вращается вокруг нее, детские автомобильчики мчат друг за другом; или нет, это планеты несутся вокруг пылающего, раскаленного, неподвижного солнца; вот они опять, Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун, Плутон; только это вовсе не планеты и не карусель, это чертово колесо, унизанное созвездиями, в центре сверкает, словно огромный холодный глаз, Полярная звезда, а созвездия кружатся, кружатся непрестанно: Кассиопея, Цефей, Рысь, Большая Медведица, Малая Медведица, Дракон; но нет, это и не созвездия, как ни странно, это мириады изумительно красивых бабочек, пароход подходит к гавани Акапулько в целом урагане красивых бабочек, они порхают над головой и исчезают за кормою вдали, над морем, а море чистое и бурное, утренние валы непрестанно набегают, рушатся и отползают, пластаясь прозрачными овалами по песчаной отмели, рушатся, рушатся, и кто-то вдали зовет ее по имени, и тут она вспомнила, что они с Хью в темном лесу, услышала шум ветра и дождя в лесной чаще, увидела, что в небе полыхает молния и над самой головой конь, — великий боже, опять конь, неужели это видение будет преследовать ее вечно, неотступно? — конь, вздыбленный, окаменевший в воздухе, чудовищное изваяние, и кто-то сидит на нем, это Ивонна Гриффатон, или нет, это конная статуя Уэрты, это консул, или это деревянная лошадка на карусели, веселый аттракцион, только карусель не движется больше, а она, Ивонна, уже на дне глубокого ущелья, и прямо на нее лавиной мчится миллион коней, и надо бежать через лес, под спасительный его покров, к их домику, милому, уютному домику у моря. Но домик объят пожаром, она видит это из леса, с высоты, слышит треск, да, там пожар, горит все, горит ее мечта, горит дом, и они с Джеффри стоят внутри, в доме, взявшись за руки, и все в порядке, все на месте, дом цел, такой привычный, знакомый, милый сердцу, только крыша горит, и еще этот шум, этот непрестанный треск и шуршание, словно вихрь сухих листьев несется по кровле, но вот пожар разгорается у них на глазах, все в огне: посудный шкаф, кастрюли, старый чайник, новый чайник, деревянная статуя над глубоким, студеным колодцем, лопаты, грабли, крытый дранкой навес, куда ветер так часто заносил облетающие лепестки кизила, но больше этому не бывать, потому что кизиловый куст тоже горит, пожар распространяется все быстрей и быстрей, стены, по которым скользят солнечные блики, цветы в саду горят, чернеют, корчатся, извиваются, падают, горит сад, горит веранда, где они с Джеффри любили сидеть по утрам, весенней порой, и красная дверь, и широкие окна, и занавески, которые она сделала сама, — все горит, старое кресло Джеффри, его письменный стол, его книга, ах, его книга тоже горит, рукописные листы горят, горят, горят, взмывают в воздух, разлетаются по берегу, дотлевают, и уже темнеет, подходит прилив, волны прилива затопляют пепелище, и прогулочные суда, которые рассекали залив с певучим плеском, теперь безмолвно уплывают вдаль по черным водам Эридана. Их домик гибнет, и лишь смертные муки властвуют там безраздельно.

Расставаясь со своей горящей мечтой, Ивонна вдруг почувствовала, что какая-то сила подъемлет ее и возносит к звездам, увлекает сквозь звездные вихри, а звезды летят, разбегаются, как круги на воде, и среди них, словно стан алмазных птичек, бесшумно и непрестанно устремляющихся к Ориону, ужe воссияли Плеяды...

— Мескаль, — сказал консул.

Большой бар «Маяка» был пуст. За стойкой висело зеркало, в котором отражалась открытая дверь, выходившая на площадь, и из этого зеркала молча, сурово смотрело на консула его лицо с неотступным выражением обреченности.

Но тишины в баре не было. Все те же неумолчные звуки раздавались вокруг: тиканье его часов, удары его сердца, голос его совести, стук еще каких-то часов, доносившийся неведомо откуда. И далекий шум где-то внизу, плеск воды, гул подземного обвала; к тому же в ушах консула до сих пор звучали те горькие, жестокие упреки, которые он бросил своему страданию, и спорящие голоса, причем собственный его голос был всех громче и сливался с другими, давно знакомыми голосами, тоскливо завывавшими в отдалении: «Borracho, Borrachon, Borraaaacho!..»