Иоганн Гете - Годы учения Вильгельма Мейстера

Ничего из своего наряда я надеть не могла, а все женщины в этом доме были либо меньше, либо толще меня, и потому я прибыла домой обряженная весьма странно, к великому изумлению родителей. Они были сильно раздосадованы и моим потрясением, и раной нашего друга, и вздорностью капитана, и всем происшествием в целом. Стремясь расквитаться за друга, отец чуть было сам не вызвал капитана. Он всемерно осуждал присутствовавших при сем мужчин за то, что они не нашли нужным покарать на месте столь гнусное Злодеяние; ибо не могло быть сомнений, что тотчас вслед за пощечиной капитан выхватил шпагу и сзади нанес удар Нарциссу, а руку поранил ему лишь после того, как Нарцисс сам взялся за шпагу. Я была до крайности шокирована и фраппирована, не знаю, как выразиться вернее; страсть, сокрытая в тайниках сердца, сразу во мне разгорелась, точно пламя, вырвавшееся на волю. Если веселье и радость споспешествуют зарождению любви и питают ее в тиши, то, будучи от природы отважна, любовь спешит стать решительной и явной, едва ее подстрекнет испуг. Дочурку успокоили лекарством и уложили в постель. Наутро отец поспешил к раненому другу, который лежал в жестокой лихорадке.

Отец не стал подробно передавать мне, о чем говорил с Нарциссом, постарался лишь успокоить меня на предмет последствий случившегося. Вопрос шел о том, можно ли удовольствоваться извинением, следует ли обратиться в суд, и о прочем тому подобном. Я слишком хорошо знала отца, чтобы поверить в его желание уладить дело без поединка; однако я помалкивала, памятуя отцовские слова, что женщинам не положено вмешиваться в дела такого рода. Да и навряд ли между обоими друзьями произошло нечто, затрагивающее меня; но вскоре отец открыл матери содержание дальнейшей их беседы. Нарцисс, по его словам, был очень тронут оказанной мною помощью, обнимал его, называл себя вечным моим должником, говорил, что не чает счастья, которое не разделил бы со мной, и, наконец, испросил дозволения почитать его отцом. Матушка добросовестно пересказала все это мне, добавив от себя благомысленное напоминание, что на слова, сказанные в первом порыве, полагаться не следует. «Разумеется», — ответила я с напускным равнодушием, но один бог ведает, что я почувствовала при этом.

Нарцисс проболел два месяца. Из-за раны в руке не мог даже писать, зато всячески старался оказать мне знаки почтительнейшего внимания. Все его отнюдь не ординарные любезности я связывала с тем, что узнала от матушки, и голова у меня шла кругом. В городе только и было речи о случившемся. Со мной об этом говорили особым тоном, делая соответствующие выводы; я хоть и пыталась их отклонить, однако они живо меня затрагивали. То, что прежде было прихотью и привычкой, обратилось в серьезную склонность. Тревога, в которой я жила, становилась тем сильнее, чем решительнее старалась я скрыть ее от окружающих. Мысль потерять его пугала меня, а возможность более тесного союза повергала в трепет. Мысль о супружестве всегда вселяет страх в девочку-недоумка.

Все эти бурные переживания обратили меня к самой себе. Точно ветром сдуло пестрые картинки рассеянной жизни, денно и нощно стоявшие у меня в глазах. Душа моя встрепенулась; однако полностью оборванное общение с незримым другом не так-то легко было восстановить. Отчужденность не проходила; зарождалось нечто новое, совсем отличное от прежнего.

Состоялся поединок, в котором капитан был опасно ранен, меня об этом не осведомили, а общественное мнение было всецело на стороне моего возлюбленного, который наконец-то вновь появился на сцене. Но первым делом он пожелал, чтобы его с забинтованной головой и рукой на перевязи принесли к нам в дом. Как при этом визите колотилось у меня сердце! Наша семья была в полном сборе; с обеих сторон все ограничилось благодарностями и учтивостями, однако же Нарцисс нашел случай украдкой выразить мне свою симпатию, отчего тревога моя еще усугубилась. Совершенно оправившись, он эту зиму бывал у нас в прежнем качестве и, при всех робких выражениях его нежных ко мне чувств, ничего не определилось.

Вследствие этого я не знала ни минуты покоя, не могла довериться ни одному человеку и слишком отдалилась от бога. За эти бурные четыре года я совсем забыла его; теперь я временами вспоминала о нем, однако охлаждение между нами не проходило; я ограничивалась официальными визитами и всегда при этом рядилась в парадные одежды, самодовольно красуясь перед ним своею добродетелью, чистосердечием и прочими преимуществами, которыми, мнилось мне, отличалась перед другими, а он как будто не замечал меня в моем пышном обличии.

Царедворец обеспокоился бы таким отношением своего государя, от которого ждал всяческих благ, я же не видела в этом беды. У меня было все, что потребно, — здоровье и довольство, хорошо, если богу угодно мое напоминание, а нет, так я, по крайности, соблюла свой долг.

Конечно, так я в ту пору не думала, но такова была истинная сущность моей души. Однако уже надвигались события, долженствовавшие изменить и очистить мои помыслы.

Наступила весна, и Нарцисс без предупреждения явился однажды в такое время, когда я была дома совсем одна. Он предстал передо мной в роли влюбленного и спросил, согласна ли я отдать ему сердце, а когда он получит почетную и доходную должность — то и руку.

Он, правда, был принят у нас на службу; однако, опасаясь его честолюбия, поначалу ему не давали ходу и положили мизерный оклад, сославшись на то, что у него есть собственное состояние.

При всей моей склонности к нему я понимала, что он не из таких мужчин, с кем можно действовать напрямик. Поэтому я взяла себя в руки и адресовала его к отцу, в чьем согласии он, очевидно, не сомневался, и желал сперва заручиться моей взаимностью. В конце концов я сказала «да», поставив непременным условием одобрение родителей. После того как он сделал им формальное предложение, оба выразили живейшую радость, и слово было дано, с надеждой на скорое его повышение в ранге. Оповещены были и сестрицы и тетушки с наказом строго блюсти тайну.

Итак, обожатель превратился в жениха. Разница между тем и другим состоянием оказалась немалой. Если бы кто — нибудь мог делать женихами обожателей всех благомыслящих девиц, он оказал бы великое благодеяние нашему полу, даже если бы за этим не последовала свадьба. Любовь не убывает от жениховства, а становится благоразумнее. Бессчетные мелкие дурачества, кокетливые мины и причуды исчезают мгновенно. Скажет нам жених, что в утреннем чепчике мы ему милее, чем в наряднейшем уборе, и благомыслящая девица мигом станет безразлична к прическе, а ведь положительность взглядов как нельзя более натуральна в будущем супруге, желающем обрести хорошую хозяйку вместо куклы от куафера напоказ свету. Это можно отнести решительно ко всем областям.