Андре Моруа - Бернар Кене

«Если бы у меня была твердая воля или хотя бы простой здравый смысл, — думал он, завязывая галстук, — я сегодня же заявил бы деду о своем отъезде и поселился бы в Париже. Я занимался бы математикой, историей, фехтованием, верховой ездой и каждый день видался бы с Симоной. Какое это было бы счастье…»

— Бернар! — позвал его из сада женский голос.

Он подошел к окну и увидел свою молодую невестку на лужайке, залитой солнцем.

— Как, Франсуаза, вы уже встали?

— Уже, Бернар? Но ведь десять часов!.. Дедушка вас съест теперь, Антуан давно уже ушел. Come down and have breakfast with me… [4] Идите вниз и позавтракайте со мной (англ.). У меня есть любимая ваша рыба.

— But how nice of you [5] Как вы милы (англ.). , Франсуаза. Я буду готов через минуту.

Он быстро закончил свой туалет и прошел к ней в столовую.

— Восхитительна эта ваша скатерть из сурового полотна с лиловой каймой и эта корзинка глициний и акаций… У вас чудесный вкус.

— Вкус Паскаль-Буше, — отвечала она весело и лукаво.

Действительно, она принесла в семью Кене, которая до нее не имела никакого вкуса к прекрасным вещам, вкус Паскаль-Буше, которому дивились антиквары Эвре и Нонанкура.

Бернар восхищался грубоватостью деревянных изделий, потолком из черных и белых балок, широким окном выходившим в цветущий сад. Где-то в глубине его мыслей почти неощутимый предок Кене протестовал против этой слишком изысканной обстановки.

— Вы не заметили самого красивого, Бернар… Моих раскрашенных изразцов… Полюбуйтесь ими…

— Я это сделаю вечером… Вы правы, я непростительно запаздываю.

Он мгновенно выпил чашку чая, одним прыжком перелетел через шесть ступенек крыльца, как мальчишка побежал со всех ног по склону зеленой лужайки, ведущему к городу и к фабрике, и пошел обычным шагом только метров за десять от самых зданий фабрики Кене и Лекурб.

В конторе старый Кене при его появлении взглянул на часы. Молчаливый упрек. Лекурб, поглаживая свою четырехугольную бороду, совсем как у президента Карно, передал этому бывшему солдату утреннюю почту.

— Вы найдете там, — сказал он, — блестящие дела, и нетрудные в то же самое время.

— Слишком даже нетрудные, — проворчал Ахилл.

Когда Бернар рассеянно проглядывал разобранные уже письма, ему показалось, что все народы земного шара готовы униженно, как какой-то милости, просить позволения, чтобы им разрешили купить. На просьбах «экзотиков» была пометка Ахилла синим карандашом — «не отвечать».

По шрифту различных печатных обращений Бернар старался разгадать психологию этих незнакомцев. Одна бумажка маленького формата заинтересовала его своим скромным изяществом.

— Кто это — Жан Ванекем, дворянин-коммерсант?

— Ванекем, — отозвался Лекурб с гордостью, — это мой внучатый племянник. В шестнадцатом году он организовал комиссионное дело, а теперь занимает целый дом на улице Отвиль. Это очень умный малый. У него огромная контора, друг мой, — контора не меньше здешнего клуба.

Бернар стоял около окна и смотрел, как на грязном дворе четверо рабочих нагружали материю. Не подозревая, что за ними наблюдают, они шутили и смеялись. Но один из них, заметив в окне хозяина, произнес несколько слов шепотом, и вся группа сделалась сразу серьезной и деловитой. Бернар вздохнул.

— А отношения с рабочими? — спросил он.

— Превосходны, — ответил Лекурб, с чувством полного удовлетворения поглаживая свою бороду.

Точно приводя в движение вращением своей руки какую-то невидимую машину, Ахилл направил своих внуков в мастерские.

Бочки с растительным маслом, клубки шерсти, ящики с нитью завалили весь длинный фабричный двор. В мастерских Бернар вновь услышал запахи, знакомые и близкие ему с детства: сильный запах жирной шерсти и пресный запах пара. Знакомые лица вызывали в памяти, с быстротой, удивлявшей его самого, имена, забытые за эти семь лет.

— Что это, Кибель? Вы хромаете?

— Да, месье Бернар, со времени Соммы. Пришлось отнять всю ногу.

— А вы, Гертемат?

— А я был отставлен у Дарданелл.

— Ах, так. Там было горячо, у Дарданелл?

— Да, это были не шутки. Но Каир красивый город. Вы не бывали там? Женщины как в Париже.

Переходя через ткацкую, где большие станки тихо передвигали широкие скатерти белых нитей, они вошли в мастерскую, где около ста женщин, сидя за длинными столами, вытаскивали щипчиками солому и свалявшиеся комочки из шерсти. Там самые преданные фабрике работницы, самые давние, устроили торжественную встречу Бернару.

— Мадам Птисеньер! Мадам Кимуш! Как поживаете?

— А, месье Бернар! Наконец-то вы вернулись!

— Однако, не очень-то все это хорошо выглядит…

— А! Конечно… Плохая работа, месье Бернар. Хорошо бы работать так, как работали до войны!

За этими женщинами в окно видны были красные крыши фабрики, зеленая вода в бассейнах, река — точно удар кисти синей краской, которая блестела сквозь серебристые тополя; а дальше — мягкие очертания лиловых холмов. Здание было высоко, и движения станков сообщали ему легкие покачивания, отчего танцевал и пейзаж.

Ахилл поместил внука в свою контору, темное логово, загроможденное столетними многотомными записями и реестрами, и поручил ему проверку так называемой себестоимости. Эти калькуляции, самые таинственные обряды промышленной магии, могли бы показаться профану обыкновенными задачами; но посвященные знали, сколько в них было заключено настоящего поэтического вдохновения. Одна лишь прирожденная гениальность Кене могла в каком-то священном бреду внушить Ахиллу это внезапное решение — не считаясь с расходами закупить однажды нужный ему материал на торгах, чего так добивался Паскаль Буше, и тем раздуть до безумия цену на ткани во избежание опасной благосклонности «экзотиков».

Но Бернар, не имевший к этому делу никакого призвания новичок, не заметил величия своего «министерства». Грязные кирпичи длинного здания с частыми окнами заполняли перед ним весь горизонт. Под звуки станков он как бы выпевал для себя начало мотива из «Пасторали», но вот, покачав головой, принялся за работу.

— Двенадцать кило основы по пятьдесят шесть франков… Шестьсот семьдесят два франка… Четырнадцать кило уткá по двадцать семь франков… Пятьсот семьдесят восемь франков… Тканье: за восемьдесят две тысячи по… по скольку?

Он стал напевать «Крестьянский хоровод».

— Деламен и его друзья сказали бы опять, что у меня дурной вкус. Но мне безразлично, что Бетховен повторяется, если то, что он повторяет, мне нравится. Но только это чересчур округленно, слишком закончено для них… Я понимаю и Стравинского, но это нисколько не умаляет Бетховена… А моя себестоимость?.. За восемьдесят две тысячи… В субботу играют Вагнера у Пьерне, а вечером Мольер в «Старой Голубятне». Я мог бы повести туда Симону… Если бы я предупредил ее заранее, она как-нибудь устроилась бы со своим мужем. Но тогда нужно было бы уехать с утра в Париж: безумная надежда… мой стол сотрясается от работы станков и это заставляет вспомнить о законах Пон-де-Лера… В стекло моей двери стучится уже грозная рука Кантэра, он кажется не очень-то мною доволен. А ведь и действительно он — это его белая блуза.