Стефан Жеромский - Пепел

Треугольник, образованный костелами апостола Павла, святого Иосифа и святого Михаила, сообщавшийся с городом глубокими оврагами, представлял собой позицию, которую укрепляли особенно тщательно. Над окончательной фортификацией ее работал под руководством командующего князь Гинтулт. Князь привел в Сандомир батальон, сформированный им большей частью из своих крестьян по ту сторону Вислы. Батальон до сих пор не был вооружен и обмундирован, мужики были взяты в своей крестьянской одежде. Князь сам командовал ими, но не в качестве офицера, – он не вступил в ряды армии, – а в качестве гражданского инженера, наблюдавшего за работами. Сейчас, при укреплении Сандомира, «батальон» Гинтулта особенно пригодился.

Стараниями мужиков и неустанными их трудами вокруг города были возведены укрепления, образовавшие первую линию внутренней обороны. Костелы и подгородные монастыри были включены в эту оборонительную линию; кладбища, колокольни, башни и стены их были укреплены для отражения вражеского нападения. Овраги представляли собой прекрасную сеть скрытых дорог для сообщения с шанцами около монастыря святого Иакова, на горе апостола Павла, святого Иосифа и бенедиктинской. Валы наружных шанцев за этими костелами и Опатовским предместьем насыпали высокие, а для того, чтобы придать им еще более устрашающий вид, их заваливали пустыми бочками, которые засыпали землей. Риги Псалтежиских фольварков подготовили к обороне, устроив в них превосходно замаскированные земляные брустверы, которые давали возможность оказывать противнику упорное сопротивление. Таким образом все монастыри были превращены в крепости. В гамом городе работами руководил генерал Сокольницкий. Он неутомимо поправлял древнюю стену, которой был обнесен город, а в тех местах, где починить ее было уже невозможно, строил деревянные укрепления. За стеной по склону горы вбивали еще палисады, устанавливали на позициях австрийские восемнадцатифунтовые пушки.

Князь Гинтулт особенно тщательно укреплял один из подгородных монастырей, а именно костел и монастырь святого Иакова. Сооружая там от замка и до самой Опатовской дороги выдвинутые в поле ouvrages extérieurs [568]и наблюдая за работой своих мужиков, князь целые часы проводил за созерцанием древнего романского костела, его каменных стен, покрытых плесенью шести столетий. Раскапывая одетые зеленями холмы, где в древности, в незапамятные времена, стоял город Сандомир, рабочие то и дело обнаруживали следы валов, выложенных камнем рвов, остатки палисадов. Быть может, это были валы, воздвигнутые против татар сандомирским войтом Витконом и воеводой Дерславом из Обренчины… [569]Землекоп отрывал заступом провалившиеся ходы в подземелья. В мрачной глубине их белели груды костей.

Быть может, это были пещеры, в которые завела татар мужественная Галина, дочь Петра Кремпы, [570]в которых она приняла смерть ради спасения родного города… Жители Сандомира благоговейно взирали на этот прах и пепел угасших поколений, тщетно думая и гадая, чей же он может быть? Кто же мог отгадать? Были ли это кости ядзвингов [571]или татар, Литвы или Руси, шведов или немцев?… Не было времени для сохранения могильника. Из старых костей вместе с лежавшей над ними землей рабочие насыпали новые валы…

Только князь Гинтулт после окончания дневных работ один, ночью, обвязавшись веревкой, спускался часто в подземные ходы могильника. Он испытывал особое наслаждение, касаясь руками и окидывая взглядом мертвый прах минувших времен. Вступая во мрак подземелья и подвигаясь вперед в мерцающем кругу света, в робкой полоске, падавшей от фонаря, он предавался иллюзиям, будто озирает таинственные пути смерти и исследует деяния ушедших поколений… Он находил наслаждение в этих иллюзиях. В глубине подземелий он сам себе становился непонятен, сам себе представлялся получеловеком, полудухом и, казалось, сходил с ума. Днем, занятый напряженным трудом, князь с живым интересом слушал, что говорят об этих пещерах рабочие, что рассказывают они о подземных галереях, какие легенды ходят о могильнике в темном народе, засоряющем их по своей косности все новыми и новыми наслоениями, подобными сорным травам и дерну, которыми покрыт сам могильник. Мало-помалу князь уверовал в то, что над костелом святого Иакова люди в темные ночи видели истинный свет. Князь добродушно, радостно и искренне улыбался, слушая рассказ о том, как шведский полковник без оглядки бежал из монастыря, увидев в полночь яркое сияние, струившееся из окон, и услышав неземное пение сорока шести доминиканцев во главе с Садоком, замученных за пять столетий до этого. Он говорил себе тогда, что нет на этой земле ничего более правдивого, чем приговор чудесной легенды… Какой проникновенной, какой близкой народу показалась ему повесть о древней песне, о вечном ночном бдении в этой святыне, где при жизни молились мученики!.. Замшелые стены доминиканского костела озарились для князя светом благодати, нематериальным сиянием, которым окружена бывает доблесть, соблюденная присяга и гробница мученика. В это время как бы неразрывные нити соединили его душу с этой отвесной стеной, поднимавшейся на вершине холма, с куполом часовенки, кельи Иоанна Одровонжа.

Рафал не раз заставал князя, сидящим в окопе на жерди в том месте, где в тринадцатом веке находились виноградники доминиканцев, и созерцающим чудный северный портал, красивые полукруглые своды окон, завитки на фронтоне. Для него не оставалось тайной и то, что князь особенно старался уберечь этот монастырь и от снарядов неприятеля и от возможной бомбардировки со стороны города. Здесь, на холмах, были сооружены самые высокие земляные насыпи и самые высокие валы защищенных кошами окопов. Все земляные работы не прерывались даже во время налетов неприятеля и велись даже под таким артиллерийским огнем, как двадцать седьмого мая, когда канонада продолжалась весь день, или в ночь с четвертого на пятое июня, когда она длилась семь часов, или шестого июня после полудня, когда неприятель вел обстрел в течение трех часов.

Вернувшись из-за Вислы, Рафал реже видел князя. Все время он находился при генерале. Двенадцатого июня с купола кафедрального собора он наблюдал ход боя на Домбровье, во Вжавах и под Гожицами, просиживал у хорошо знакомых ему слуховых окон на крыше иезуитской коллегии, следя за позицией австрийцев под Дембиной и отступлением наших войск под Рахов. От бессонных ночей, от целодневной верховой езды без пищи и минуты отдыха адъютант очень устал. Поэтому ночь с пятнадцатого на шестнадцатое июня, когда велись переговоры с присланным парламентером, Рафал решил отоспаться. Он нашел какую-то комнатушку в доме ксендза, стоявшем в глубине двора. Домишко был ветхий, насквозь прогнивший, и жильцы его давно разбежались. Ольбромский бросился в одежде на постель и громко захрапел. Однако около полуночи его разбудил неистовый грохот. В открытое окно было видно множество зажигательных бомб, выпущенных на Сандомир [572]из Надбжежа, Зажиковиц и с разрушенных укреплений. Бомбы взвивались, как ракеты на рождество, и с треском рвались в воздухе, разбрасывая во все стороны огонь. Рафал спросонок услышал где-то близко за стеной тревожный крик. Надо было вставать. Он только стал подниматься с постели, как перед глазами у него вспыхнул огромный сноп пламени. Пожар во дворе! Горел какой-то не то амбар, не то склад шагах в пятнадцати от окна.