Стефан Жеромский - Пепел

– Горит склад пана Саневского! – кричали обезумевшие люди.

Когда Рафал выбежал во двор, крыша дома уже загорелась. Подул ветер, и огненные языки лизнули кровли целого ряда домов по улице девы Марии. Старые, высохшие, почернелые, покоробившиеся крыши самой разнообразной формы загорались одна за другой медленно, покорно и торжественно. Все их изгибы, навесы, слуховые окна, дымовые трубы и щели были видны теперь, как заострившиеся, ставшие особенно резкими и отчетливыми черты лица покойника. Столько лет хранили они от ненастья и ветра тесную и убогую человеческую жизнь! Теперь сами, в мгновение ока отданные в добычу огню, они гибли такой же страшной внезапной смертью, как люди. Языки пламени перескакивали с крыши на крышу, переливались с одного ската на другой. Лишь кое-где со двора выбегали в страхе люди. Лишь кое-где раздавался плач и сразу стихал, точно поглощенный огнем. То тут, то там слышался крик, а после него воцарялась мертвая тишина, более ужасная, чем крик. В этой тишине слышно было, как бушует всесильный огонь. Треск пламени был подобен треску живых костей, которые ломает клещами палач по приговору тирана. От невыразимой жалости у Рафала сжалось сердце. Детство и юность он провел в тени этих старых крылечек, этих темных, больших кровель, слившихся в одну, похожих на горные седловины и перевалы… А теперь все они на глазах у него бессильно погибали. Юноша снял шапку и горько, как ребенок, вздохнул. Но тут же он пришел в себя.

Рафал заметил, что вспыхнул уже каменный дом грека Саула Джиорджи. Юноша побежал на рыночную площадь. У ратуши он увидел толпу польских солдат, вытаскивавших пожарные рукава. Несколько человек горожан в одних штанах и рубахах метались босиком по площади, кричали и рвали на себе волосы. Рафал в одну минуту заставил всех взяться за работу. Он велел принести лестницы и приказал солдатам и горожанам взобраться на кровлю углового дома, который назывался Вуйциковщизной, и содрать с него гонт. Стены дома стали поливать водой из рукавов, чтобы пожар не распространился на рынок. Теперь вся толпа кричала:

– Не пускай огонь на рынок!

– Поливай стены! Руби хлевы и конюшни за Вуйциковщизной!

Затрещали под топорами старые заборы, крылечки и вросшие в землю фундаменты. Целый ряд домов на холме горел вместе с пристройками как один огромный костер. Искры летели оттуда, как снежные хлопья. От горящих домов пыхало страшным жаром. Все чаще и чаще стали лететь в огонь гранаты. Искры и зажигательные бомбы сеяли смертельный ужас, панический страх. Обыватели убегали от своих собственных домов, от дверей жилищ, вырывались из рук солдат и прятались в подвалы и каменные костелы. Да и солдаты тоже прятались украдкой.

Оставленный всеми, Рафал перестал тушить пожар. По дороге к кафедральному собору он услышал вдруг среди шума и треска какой-то странный звук. Юноша остановился и вяло подумал, что бы это могло быть? Он не сразу сообразил, что это летят на землю старые часы, снесенные ядрами вместе с верхушкой колокольни собора. Заунывен был смертельный стон измерителя времени. С минуту звенели его колеса, рассыпаясь по медной крыше костела, хрипели и грохотали разбитые пружины и гири, пока, наконец, развалившись, они не погрузились в небытие. Сквозь купол собора стал вылетать дым от гранат, попавших в ризницу и корабль. Широкое зарево разлилось над охваченными огнем церковными домами костела апостола Павла, над Краковским предместьем, где пылали ряды пригородных хатенок, над фольварком монастыря бенедиктинок, над только что взорванным городским фольварком.

То и дело раздавался крик, что горит пивоварня на Чвартаке, принадлежавшем когда-то иезуитам, что пылает целый фольварк в Завихостском предместье за прудом монастыря бенедиктинок, что вспыхнул большой сарай кирпичного завода, принадлежащего капитулу…

На Сандомирской горе стало светло как днем. Вдали, в зареве пожара, торчал, как черный призрак, остов сожженного во время первого приступа костела реформатов и темнело пепелище костела святого Войцеха. Дым застлал город и стал клубиться над маковками костелов. Люди исчезли с площадей, с улиц, из жилищ, с поверхности земли. Их поглотили глубокие подвалы, пещеры и переходы – полный тревоги подземный город.

Было уже около часа пополуночи, когда на левом берегу Вислы, сразу с трех сторон, загремели австрийские пушки. Ольбромский с рыночной площади пошел в северный овраг. Он знал, что там найдет свогго командира. Действительно, Сокольницкий отдавал там приказы. В момент, когда Рафал. подходил к нему, из замка и со стороны краковских ворот ахнули восемнадцатифунтовые орудия, отнятые у австрийцев и теперь направленные на их же колонны, которые шли по Ягеллонской дороге на вторую и третью батарею, то есть на замок и ворота. Рафал получил приказ доставить сведения с четвертой батареи, расположенной у костела апостола Павла.

На пересечении оврагов Рафал встретил две роты гренадер под командой полковника Вейсенгофа, которые мчались вскачь на холм апостола Павла. Он понесся с ними и попал в самый разгар ожесточенного боя. Неприятельская колонна, которую отбросили от холма Сальве Регина, прошла по оврагу Пащели к бастионам костела апостола Павла. Командир батальона Бялковский с двумя ротами двенадцатого полка, отчаянно защищаясь, выдерживал там атаку австрийцев. По правую руку от батареи на валу, защищенном палисадом, стреляли орудия под командой поручика Бильского и подпоручика Тыкля. Но австрийцы уже взяли и загвоздили один из польских единорогов, вырубили топорами палисады бастиона, перекололи штыками канониров; вся третья и четвертая колонны их взбирались уже на валы. Гренадеры Вейсенгофа выстроились в колонну на погосте. Они бесшумно отворили ворота. Сомкнутым строем вышли они к излому и ждали там, примкнув штыки. Не успели австрийские пехотинцы заглянуть в окоп, как гренадеры бросились на них с отчаянной храбростью. Начался кровопролитный бой на валу и в самом окопе. Гренадеры дрались с австрийцами только в изломе у четвертой батареи, но потом фронт сражения растянулся постепенно в обе стороны за костел святого Иакова и до монастыря бенедиктинок. Три сильные австрийские колонны, то есть около пяти тысяч солдат, которых напоили водкой, несколько раз уже доходили до этого монастыря, пока, наконец, не захватили его вместе с четырьмя пушками.

Вокруг города пылали фольварки, сараи, риги, хаты; в самом городе бушевал пожар в центре; все кругом было видно как на ладони.

Рафал вместе с другими офицерами работал у пушек четвертой батареи вплоть до момента, когда нападение было окончательно отражено. Видя, что позиция пока что находится в безопасности, Рафал направился в овраг к монастырю святого Иакова, чтобы представить рапорт генералу. Когда он пробегал мимо костела, кто-то позвал его по имени. Это князь Гинтулт стоял у портала и махал ему рукой. Снопы пламени, бушевавшие над городом, освещали костел. Тень фигуры Гингулта, огромная и длинная, колебалась по всей высокой стене и падала на полосу молодого ячменя, который буйно рос у самой стены. В костеле стояли наготове крестьяне Гинтулта, сжимая австрийские винтовки, заряженные австрийскими патронами, недавно добытыми в ратуше.