Стефан Жеромский - Пепел

– Из тюрьмы? Ах да, правда. Но для меня это уже давнопрошедшие времена. Сейчас я, собственно, из Италии, то есть… – прибавил он с иронической улыбкой, – из Транспаданской республики.

– Прости, что я с места в карьер задам тебе вопрос: конечно, с намерением поступить на военную службу? В легионе или, быть может, волонтером?

Князь задумался на мгновение, несколько смущенный неожиданностью вопроса, но потом решительно произнес:

– Нет.

– Мне жаль, что ты не произнес с такой же силой: да. Ведь ты в корпусе получил прекрасное военное образование. Не подумай, однако, что я хочу завербовать тебя.

– Боже упаси! Только… Откровенно говоря, мне уже надоела война.

Сулковский медленно повернул свою красивую голову, точно хотел этим жестом скрыть неприятное впечатление от этих слов.

– А мне еще нет. – произнес он немного спустя с холодной усмешкой.

– Мне не хотелось бы, чтобы ты меня плохо понял, – проговорил Гинтулт, разглаживая кружево своего жабо. – Я перестал верить в войну не из лени и даже не из трусости. Просто-напросто во мне угасла вера в ее великое назначение.

– Неужели?

– После долгих размышлений и раздумья я пришел к выводу, что всякая власть имеет свои недостатки, всякая система – свои хорошие стороны, а революции, даже самые желанные, – не что иное, как только замена, притом весьма дорогостоящая, определенных злоупотреблении и недостатков злоупотреблениями и недостатками иного рода, иного характера. Убить, – спокойно и равнодушно продолжал он, – одного человека из толпы за то, что он был плохим правителем, тираном, грабителем, обманщиком, стократ большее зло, чем его тирания, грабительство и обман. А из зла, которое больше прежнего, не может родиться добро. Так зачем же драться? Следовало бы действительно объявить жестокую войну, но только не людям, а самой тирании, самому грабительству, самому обману.

– Превосходно! Но как же это сделать, не задевая людей, вот этих самых грабителей и тиранов?

– Враг не особенно далек. Его надо искать в самом себе.

– Ах, дитя!..

Князь Гинтулт переменил тему разговора.

– Я слышал, – сказал он, – что в последней кампании ты был при главнокомандующем.

– Да.

– Так что ты успел познакомиться с ним поближе?

– Успел ли? Надо полагать… Хотя, – с улыбкой прибавил он через минуту, – мне очень часто кажется, что я его совершенно не знаю.

– Не слишком ли ты очарован? Ведь любовь ослепляет нас до того, что мы видим в красивой женщине столько тайн и таких…

– Разница заключается в том, что я не влюблен в Бонапарта. Я даже не принадлежу к числу его сторонников.

– Знаю, знаю. Но ты преклоняешься перед ним, как солдат перед солдатом, а это часто бывает сильнее любви к самой прекрасной женщине. Я знаю это по опыту. Я сам так любил.

– По отношению ко мне ты ошибаешься. Я хотел быть при нем, был и буду, если он не отстранит меня по другим причинам.

– Догадываюсь, догадываюсь…

– Совершенно верно. Он бережет свои громы! Крепко держит их в кулаке. Но я ведь имел возможность, да и сейчас еще имею, смотреть, как он их мечет, измерять силу удара, размах руки, блеск, острием циркуля чувствовать самую власть его над ними.

– Правда ли, будто он настолько доверял тебе, что ты от его имени отдавал приказы, какие находил нужными? Мне рассказывали в Мантуе, будто ты, с его разрешения, подписывал его именем даже свои распоряжения и приказы. Мне приходилось это слышать и тут в некоторых весьма влиятельных кругах.

– Да, правда. Это бывало в решительные минуты. Но все это вещи малозначащие. Так ты говоришь, что тебе война уже надоела, – произнес он вдруг задумчиво.

– Да, да. Я, по-видимому, не создан солдатом.

– Странно. Не создан солдатом. Мне просто непонятна такая натура. Я – только солдат.

– Ты, брат, ученый, а не солдат. Какой-то Квинтилиан, [196]делла Мирандола… [197]Разве это солдатское жилище – эти груды книг… Я уверен, что в апартаментах Бонапарта книг нет…

– Ты опять ошибаешься. Вот теперь, с пятнадцатого frimaire'a, [198]то есть со времени прибытия в Париж, после заключения мира в Кампо-Формио… [199]

– Ах, это Кампо-Формио, – ядовито засмеялся Гинтулт. – Жестокий он вам устроил сюрприз с этим Кампо-Формио; и это после стольких надежд, после стольких обещаний?

– Еще не кончены, не кончены расчеты! – воскликнул Сулковский. – Он жив еще, он еще не умер, и у нас и у него впереди еще многие годы. Насытит свое тщеславие почестями адвокатский сын из Аяччо [200]– и должен будет снова стать солдатом, который в нем сильнее, чем жажда славы. Но – к делу… Теперь он целые дни проводит один в кабинете, взаперти sur les cartes immenses, étendues à terre. [201]Если он где бывает, то разве только в театре и то dans une loge grillée. [202]Все эти дни он ползает от карты к карте с компасом, циркулем и карандашом в руке. Там, в этой уютной комнате, рождается тайна, зреет, бродит и готовится претвориться в удар страшная мысль: напасть на берега Англии, слышишь! Железный поход на Лондон или на берега Египта… [203]

– Да, об этом поговаривают. Так, значит, это правда?

– Я иногда бываю у него, когда он приглашает меня для расчетов, сопоставлений по специальным вопросам тактики… В его цифрах и расчетах, какие он на них строил, я уже и раньше видел только план нанесения удара Англии au coeur, [204]колоссальный замысел свергнуть ее с пьедестала неожиданным вторжением, раздавить могущество купцов и на развалинах олигархии зажечь огонь революции, чтобы научить свободе этот народ, которому только кажется, будто он свободен, потому что его в этом уверяют. Теперь уже этого нет. Я знаю уже другой план: возвратить французской нации наднильскую империю, вырвать у Англии орудие ее могущества. И еще одно, еще одно. Это второе est décidé dans son esprit. [205]

– Да?

– Но теперь остается… Я надеюсь, ты сохранишь в глубокой тайне все, что я говорю.

– Можешь верить моему слову.

– Теперь остается… transporter un rêve dans le réel. [206]Он поручает мне выбрать из груды мечтаний то, что может быть выполнимо. Это огромное дело, величайшее дело со времен крестовых походов. Этому я учусь с остервенением, по целым дням и ночам.

– Этому?

– Да. Я учусь создавать силу.

– Создавать силу… – повторил Гинтулт.

– Да, можно научиться, топнув ногой о землю, вызвать из нее легионы, как Помпеи.

– Ты хотел сказать, как… Домбровский.

Сулковский сделал недовольную гримасу.

– Нет, – произнес он через минуту. – Это случайный сброд дезертиров, авантюристов и простодушных людей. Домбровский – пешка, ну, или слон, в руках какого-нибудь Бертье [207]или Брюна. [208]Времена Чарнецкого миновали, и он напрасно старается ему подражать. Представь себе три тарана: l'armée du Nord, l'armée du Rhin, l'armée d'Italie… [209]

– Я вижу, – сказал князь с бледной иронической усмешкой на губах, – что мнение Бонапарта о тебе совершенно справедливо.