Стефан Жеромский - Пепел

– Нет! Останемся здесь, – молил, склонившись к ней, Рафал.

– Поедем дальше! – проговорила она решительно, закрыв глаза, чтобы не видеть его безумного взгляда. – Есть ли лошади?

– Есть… Но останемся здесь…

– Поедем!

Рафал ушел, чтобы отдать распоряжение. Гелена соскочила с коляски, прошла в корчму и села в углу пустой комнаты. На стойке уже горела сальная свеча. Через минуту пришел Рафал и стал так, чтобы заслонить Гелену от света и от глаз еврея. Но сам он воспользовался этой минутой: он смотрел на нее. В полутьме они видели только глаза друг друга и не могли наглядеться, забыв обо всем на свете. Это было поистине неизъяснимое наслаждение, свободное от всех пут, обнаженное, миг счастья, длящийся вечность. Теперь только они почувствовали, что любили друг друга самозабвенно, больше жизни. Если бы за одно мгновение любви надо было отдать жизнь, пожертвовать ею, они с презрительной улыбкой отказались бы от нее. Слова, как ненужное бремя, пали на дно душ. Только ангельская улыбка привета, словно предрассветный сухой туман над цветущей землей, разлилась в глазах и на устах.

На мощеном дворе послышался веселый топот конских копыт и раскатистый, Как гром, грохот колес. Рафал сделал знак, что пора. Однако спутница его не поднялась. Он двинулся от света и заглянул ей в глаза. Она сидела неподвижно, не сводя с него глаз, с зачарованной улыбкой на лице. Широкие поля шляпы, подвязанной под подбородком, как крылья обрамляли ее лицо. Лишь две-три пряди волос выбивались из-под них и падали вдоль щек. Серый дорожный плащ из простого полотна закрывал ее всю. Руки бессильно лежали на коленях. Она была так чудно хороша, незнакомая, чужая и в то же время такая родная, что он, точно окаменев, не мог шевельнуться. Она ли это, Гелена из Дерславиц?

Он стоял как в облаке, осчастливленный ее присутствием, и тысячи раз повторял себе, что она в самом деле здесь, где он ждал ее столько часов в спазмах тоски, в пароксизмах сомнения. Нескоро, очень нескоро промелькнула в душе его полоса благодатного света, теплая и благоуханная мысль, что это первая минута, первый час и первый день, что за ним последует вереница благословенных часов, бесконечная вереница счастливых дней.

Та же мысль отразилась в ее глазах, в устах, на челе. Он увидел ее всю, расцветшую, как иерихонская роза. Сердце не билось, а только трепетало в его груди, руки сами сплелись, и на уста просились благословения. Так же сплелись и ее руки, и она потупила свой взор. Он стоял, глядя на свое сбывшееся счастье, и молился без слов, без движения замерших уст.

Через минуту, бросив корчмарю золотой, они сели в кованую краковскую бричку. Резвой рысью тронули с места откормленные рослые кони. На большой дороге за городом они рванули еще сильней. Влюбленные сидели, прижавшись друг к другу, чувствуя, как в их жилах одинаково кипят струи огня. Время от времени они только обменивались двумя-тремя словами, словами-ласками, словами-объятиями. Лошади фыркали на ровней сухой дороге. Облако пыли взлетало из-под их копыт, окутывая экипаж и седоков.

Ночь была лунная и светлая. На небе не видно было ни облачка. Свежий ветер веял с гор, кое-где увлекая за собой из долин сырой туман, легкую мглу, которые не желали покинуть места, где они родились. Ветер влек их по склонам и холмам лесистого предгорья. Дорога шла по долинам между горами, вершины которых все больше и больше уносились ввысь. Необъятные леса, черные пущи переливались с горы на гору, то подымаясь вверх, то опускаясь вниз. И дорога то летела вниз к сверкавшей меж камней речке, то карабкалась на перевалы, взбиралась на кручи. Тут и там с вершины горы глядел дикий уступ, серея в лунном сиянии. Временами дорога шла по аллее лиственниц, по улице яворов, по ельнику. Часто бричка с грохотом проносилась через сонные прикарпатские деревни, преследуемая стаями собак, подскакивавших чуть не до сиденья. Деревни спали, были пусты и точно вымерли. Ни единого огонька, ни единого признака жизни. Собаки, которые яростно гнали путников прочь от этих убежищ, росли на глазах и казались огромными чудищами.

В одном месте лошади ненадолго передохнули перед запертой деревенской корчмой. Рядом с корчмой стояла хата в тени высоких лиственниц. Лунный свет пронизывал колеблющиеся, мягкие, нежные, желтоватые от его лучей ветви, кончики которых медленно покачивались, то касаясь друг друга, то вновь расходясь. Одна стена хатки и ломаные линии горской крыши с широким скатом были облиты лунным светом, весь дом тонул во мраке. На этой убогой стене лунный свет сотворил себе царственный храм. Снился свету на ней извечный сон. Рафал и Гелена видели каждую почернелую от старости балку, каждую насечку на ней топора, каждый выпавший сук, контур сердцевины и годичных колец. Необычными были их краски. Кто знает, быть может, в эту дивную ночь им грезился сон о жизни на склоне обрыва, в шуме ветвей, в посвисте зеленых игл, когда горный ветер ревет в свои трубы…

– Это наша дорога, наша белая, счастливая дорога, – прошептала Гелена. – Мы поедем туда. Это дорога, ведущая к счастью.

– Смотри, а эта белая стена дома, – тихо проговорил Рафал, как будто поверяя ей тайну и не желая нарушать зачарованный сон стены.

– Нет, нет! Туда…

– Чудная белая стена…

Оба они говорили каким-то не своим, иным, необычным голосом. В радостном изумлении слушали они друг друга, и каждое слово, каждый звук, как бесценный алмаз, падал в таинственную сокровищницу. Возница вскочил на козлы, и они снова тронулись в путь.

Дорога круто сбегала теперь вниз к сверкающей реке, которая с шумом и ропотом мчалась по камням. Издали виднелось русло ее, устланное разбросанными повсюду камнями. На берегу стояли ивы с узкими длинными листьями, сверкавшими в лунном сиянии от иссера-белой росы. Листья трепетали и, изгибаясь, тянулись к свету, словно пытаясь обмануть кого-то, будто это они шелестят так громко.

Луна поднялась высоко. Было уже за полночь. Макушки лесистых гор резко обозначались на поредевшей синеве небес то косматой и неровной, то кудрявой и волнистой чертой. Становилось все холодней, как в низине поздней осенью. По обе стороны белой дороги ложились тени, такие черные и глубокие, что казались бездонными пропастями. Словно в недра земли уходили провалы низин. Дорога низвергалась в них, как в разверстую пасть. Глазам не верилось, что уйдет туда ее светлая серебристая лента, что поведет туда за собой. Сердца взывали к ней с мольбою, когда она внезапно сворачивала в сырой черный бор, в густой его мрак, в дышащие холодом дебри. Огромные ели вырисовывались вдруг с высокими своими макушками, точно готические башни, изукрашенные богатым цветочным орнаментом. Когда лошади медленно, шаг за шагом, спускались под гору, слышен был шепот деревьев, словно это была напряженная речь этих неприступных для человека мест, словно это пуща пугалась, пробудившись ото сна. Ветки, которые, тихо поникнув, дремали в тени, неожиданно вздрагивали и клонились к земле с зловещим шуршанием. Грохот колес брички гулко отдавался кругом, и по сонной дороге прерывисто цокали копыта лошади. Звуки эти неслись в мертвый лес, словно тысячи топоров, рассекающих каменную тишину.