Стефан Жеромский - Пепел

– О боже…

Гелена де Вит ходила взад и вперед по своему будуару. Толстый ковер заглушал ее шаги, стены, обитые узорчатым атласом, ограждали от наружного шума. Вокруг было тихо, тихо и темно. Душная июньская ночь спустилась на сад и дом, заключив все в свои знойные объятия. Листья деревьев, затенившие окна, висели неподвижно и тяжело, словно плиты, выкованные молотом из железа… Гелена подходила к окнам, проскальзывала на балкон над газоном, снова возвращалась в комнату, не находя себе места…

Платье жгло ей плечи и бедра, блестящие атласные туфельки жали ногу, раздражал узел пышных, тяжелых, рассыпающихся волос. Тысячу раз уже решала она сбросить платье и распустить волосы, но всякий раз у нее беспомощно опускались руки и страдальчески сплетались пальцы. Она смотрела в черную ночь, сгустившуюся между деревьями, в ночь, чуть-чуть алеющую у края то ли от не остывшей еще вечерней зари, то ли от близкого уже восхода солнца, в ночь, пышущую жаром, как раскаленное железо, когда оно начинает стыть, и уста ее шептали тихие, тайные, запретные, в тоске рожденные слова. Она впивалась взором в невидимые аллеи, глубокие недра которых дышали сладкой тревогой, упоительным страхом, и внимала невозмутимой вечной тишине ночи. Она протягивала к саду тоскующие руки и тоскующие уста, прижимала к пустоте голову, жаждущую опоры, клала ее на плечо ночи и, раздувая ноздри, вдыхала пряный аромат нарциссов, смутный, безмолвный, неизъяснимый аромат тоски. Какой чудной была для нее эта знойная ночь, какой особенной, непохожей на другие, единственной в жизни! Она манила к себе, в свои полные невыразимого блаженства недра, которых никогда не удастся изведать…

Долгие погожие дни, сухие ветры и море зноя предшествовали ей, неделями творили ее. И вот она простерлась над землей, жуткая и торжественная, всемогущая и непреоборимая, и взывала из глубокой тьмы. Из мрака ее на облаках ароматов уносилась ввысь радость, всеобъемлющая, гордая радость, широким взмахом освобождающая от пут тело и душу. Но не одна 'эта радость давала счастье. О нет! Она была лишь надеждой на счастье, которое близко, которое кружит вокруг дома, таится в дымке ароматов, ждет и робко, бесшумно ступает по земле. Сердце громко билось в груди Гелены де Вит, и удары его звучали в ушах, как шаги грядущего счастья. В одном месте между облаками листвы виднелось чистое темно-синее небо и мириады звезд на нем. Звезды были яркие, близкие и сверкали, как брильянты. Гелене казалось, что она видит их огромные тела и острые грани. Она подняла глаза к извечной беспредельности неба и стояла так долго, покачиваясь мягко и гармонично. Она слышала в себе как бы мелодию звезд, их песню, которая врывается в сердце незримыми путями, как врывается в душу аромат цветущего сада. Звезды говорили:

«Кто ты, пожелавший назвать меня женой? Кто ты, и откуда взял ты право на мою красоту? Что принесешь ты мне в дар? Есть ли у тебя глаза, которые я безумно любила б в девичестве? Есть ли волосы, которые грезятся мне ночью во сне и днем, когда я брожу в задумчивости?

Ты безобразен и мерзок со своей добротой и мудростью, с добродетельной улыбкой на устах и морщинами на лбу от поисков правды на земле! Голова твоя холодна и тяжела, железные слова твои умны и равнодушны. Ни одно из них не благоухает, не будит ни сожаления, ни тоски. Я презираю все твои слева, которые ты почерпнул из старых книг, твою надменную всеведущую улыбку и горькие искренние слезы над убожеством и суетностью человеческой жизни! Я презираю твой неотразимый ум и надменное сердце!

Если ты выше меня, то за это я и презираю тебя!

Если ты лучше меня, то стократ презираю тебя!

Я не хочу, чтобы ты имел право даже на кончик моего пальца, даже на волосок с моей головы. Я вся его в мечтах мсей юности, вся его с ног до головы, от волоса на голове до мизинца на ноге, я вся его! Я слышу речь его за собой, она живет в моей душе, тонет в моем взоре. Гляжу ли я на волны морские, на красоту земли, на облака в небесах – я вижу его взор. Уста его алы, как розы в моем саду, черные брови сдвигаются от сознания жуткой и сладостной власти надо мной, над моей душой и телом – власти, которую я так люблю. За счастье его на земле я без сожаленья дам отрубить себе руку, за его любовь, такую же, как моя, я дам вырвать себе грудь, и за то, чтобы в глухие ночи принадлежать ему, я дам выколоть себе глаза…»

Она рыдала, не роняя ни одной слезы. Она царапала прелестными пальцами железную решетку балкона, как оковы несчастья, которые ее оплели, и вся извивалась от муки, как змея, на которую наступили ногой.

Но вот ее руки затрепетали от смутных прикосновений аромата цветов. Утихла жгучая злоба в душе. Словно ветерок, легкий и благоуханный, свеял ей лоб и голову, шевельнул волосы, заструился по обнаженной шее. С неизъяснимым смирением она ощутила в сердце своем дыхание счастья, скрестила руки на груди, склонила голову… В сердце ее плыли мечты:

«Я вижу уста его на моей груди, а лоб на обнаженном плече. Кудри его на моей обнаженной руке, а белый лоб против уст моих. Губы у него алые, как розы из моего сада, живые и горячие, как кровь, когда, брызнув, она хлынет из свежей раны. Белые зубы сверкают между улыбающимися губами, как мгновенная весенняя молния. Кто же это целует меня во тьме и тишине? Это ты целуешь меня, молния? Это вы, розы? Это ты целуешь меня, мое юное видение? Эхо моего голоса в горах, лазурный призрак на морских волнах, мое облачко в небе? Душа моей души?…»

В первых числах июля пани де Вит уехала из Варшавы лечиться в Бардыев. До австрийской границы на реке Пилице она ехала на своих подставных, а дальше – почтовой каретой. Очень недолго она пробыла в Кракове и, что еще более странно, решила вдруг посетить родные места, Дерславицы, имение свое в Сандомирщине. Старой няне и камеристкам она велела ждать ее в Кракове, а сама уехала рано утром, когда прислуга еще спала. Она сделала это так неожиданно, не обдумав заранее, как обычно бывало, что старушка Бальбися, которая вынянчила ее и воспитала, не могла прийти в себя от удивления.

Тем временем пани де Вит спешно катила вперед, но не в сторону Сандомира. Она щедро платила ямщикам, от станции до станции меняла лошадей и мчалась в облаках пыли по крутым горным дорогам. Когда пани де Вит* сошла перед жалкой еврейской корчмой в последнем местечке, куда приехала уже ночью, она вся с головы до ног была покрыта пылью. Пылающие глаза ее кого-то искали и нашли. Рафал Ольбромский подошел к дверцам экипажа и крепко, словно давая клятву навек, пожал ее руку. Она коротко засмеялась гортанным смехом и так же крепко прижала его руку к сердцу.

– Поедем дальше, – прошептала она.