Андре Моруа - Меип, или Освобождение

Через некоторое время он поднял в свою очередь глаза и спросил ее, о чем она думает. Он казался возмущенным и сконфуженным. «Это недостойный поступок, — сказал он с горячностью. — Гёте описывает людей, вначале похожих на нас, затем он их превращает в личности романтические и вымышленные… Кто эта сентиментальная Лотта, беспрерывно проливающая слезы на груди Вертера?.. Разве ты когда-нибудь говорила: «О Клопшток!», поднимая взор к небесам, и притом еще молодому человеку, которого ты видишь в первый раз?.. Я с трудом представляю себе тебя в этой роли… Да, теперь я вижу, что Гёте никогда не понимал, в чем заключается твое очарование. Только я один, Шарлотта, я один… Самое обаятельное в тебе, это как раз та совершенная скромность, та сдержанность, радостная и естественная, которые отгоняют все плохие мысли… Но он, он все портит, не исключая своего собственного портрета! Настоящий Гёте себя гораздо лучше вел, чем Вертер. В наших отношениях в течение этих четырех месяцев было что-то благородное и великодушное, чего он не сумел выразить… Что касается меня, лишенного в его описании всякой чувствительности, меня, чье сердце «не бьется учащенно при чтении любимой книги», неужели я действительно так холоден? А между тем я хорошо знаю, что, если бы мне пришлось тебя потерять, Лотта, я был бы Вертером».

Они приблизились друг к другу, и вслед за тем произошла маленькая сценка супружеского умиления, которая, быть может, не была в точности тем, чего желал автор. Сидя друг подле друга и держась за руки, они дочитали вместе роман. Это чтение окончилось, по крайней мере со стороны Кестнера, взрывом сильного негодования. Превращение их истории, такой безупречной и простой, в трагическое происшествие казалось ему действительно чудовищным. Да, чудовищной была эта личность с двумя головами, одновременно Гёте и Ерузалем. И, конечно, Кестнер ясно видел, что описание последнего свидания Вертера с той, которую он любит, целиком было взято из его же собственного письма к Гёте, написанного по поводу смерти Ерузалема. Но, найдя тут героиню, носящую имя Лотты и в начале книги представленную под чертами Лотты, он страдал так, как если бы какой-нибудь грубый художник придал женщине на непристойной картине сходство с лицом и телом его жены.

Шарлотта, та поистине была более взволнована, чем недовольна, но она с сочувствием представляла себе переживания своего мужа и соглашалась с ним, желая его успокоить. Кроме того, она разделяла его опасения. Что будут говорить окружающие? Все их друзья из Вецлара, даже из Ганновера, не могут их не узнать. Как объяснить, что в книге соответствовало действительности и что было вымыслом? Как избежать болтовни злорадной и, в общем, вполне естественной?

Если бы они были хладнокровны, то предвидели бы, что при удивительной способности к забвению и равнодушию, свойственной почти всем людям, это происшествие, представлявшееся им столь важным, будет совершенно забыто спустя полгода. Но мудрость и страдание редко уживаются вместе. Их счастливая и уединенная жизнь показалась им навсегда нарушенной нескромностью их друга.

На следующий день Кестнер написал Гёте недовольное и строгое письмо.

«Правда, вы вплели в характер каждого действующего лица некоторые чуждые ему черты и нескольких лиц вы слили в одно. Это очень хорошо. Но если бы в этой работе, сотканной из столь различных элементов, вы вняли бы советам вашего сердца, то существующие в действительности люди, черты которых вы заимствовали, не были бы так опозорены.

Вы хотели рисовать с натуры, чтобы прибавить жизненности вашей картине, и скомбинировали столько противоречий, что не достигли цели… Настоящая Лотта была бы очень несчастна, если бы она была похожа на вашу героиню. И муж Лотты (вы называли его вашим другом и Бог свидетель, что это было так) находится в том же положении.

Какое презренное существо ваш Альберт!.. Если вы хотели изобразить его незначительным, то неужели надо было делать из него такого глупца только для того, чтобы вы могли, гордо проявляя над ним свое превосходство, говорить: «Посмотрите, какой я молодец!»

Гёте в течение нескольких дней с нетерпением ждал суждения Кестнера и Лотты. Он надеялся получить два длинных письма, два восторженных письма, перечисления наиболее растрогавших их отрывков, быть может цитаты или напоминания о забытых им инцидентах. Он вскрыл печать с веселым любопытством и был поражен резкой критикой. «Как? — думал он. — Возможно ли, чтобы интеллигентный человек понимал так мало в том, что такое книга? Почему он хочет, чтобы Вертер был Гёте? Напротив, надо было убить Вертера, чтобы создать Гёте. Конечно, во мне были элементы Вертера, но я спасен усилием своей воли. Отнимем у Гёте волю — и тогда останется Вертер. Отнимем воображение — и мы найдем Альберта. Почему он говорит, что мой Альберт — ничтожная личность? Для чего мне было делать Альберта ограниченным? Красоту моего сюжета и составляет то, что Альберт и Вертер, хоть и противоположны, но равны друг другу. Кроме того, откуда Кестнер взял, что он Альберт? Неужели он думает, что я не способен найти в самом себе разумного человека?..» Чем больше он размышлял и перечитывал письмо Кестнера, тем меньше он понимал и тем больше удивлялся. Однако ему была неприятна мысль, что он огорчает своих друзей. Он долго искал способа их успокоить. Но что делать?.. Не выпускать в продажу романа? Для этого у него не хватало мужества.

«Мои дорогие и рассерженные друзья. Я должен вам сейчас же написать и облегчить свое сердце. Дело сделано, книга вышла, простите меня, если можете. Я не хочу ничего слышать, пока события не докажут, насколько преувеличены ваши опасения, пока вы сами не увидите в этой книге невинное сочетание вымысла и правды… А теперь, мои дорогие, когда вы почувствуете приближение гнева, вспомните, о, вспомните только о том, что ваш старый Гёте всегда и всегда, и теперь больше, чем всегда, принадлежит вам всецело».

Появление этой книги принесло Кестнерам, как они этого и ожидали, просьбы о разъяснениях, а также выражения сочувствия со всех сторон. Брат Шарлотты, Ганс Буфф, передал им впечатления Тевтонского дома. Там по крайней мере все знали Гёте — и успех «Страданий молодого Вертера» выражался во взрывах сумасшедшего хохота. «Между прочим, — писал Ганс, — читали ли вы «Вертера»? Что вы об этом думаете? Здесь это довольно любопытное зрелище. Во всем городе есть только два экземпляра и, так как всем хочется прочесть, то каждый изо всех сил старается их стащить. Вчера вечером папа, Каролина, Лель, Вильгельм и я — мы читали все один томик, который мы разобрали на части. Каждый листик проходил через пять пар рук… Бедный Вертер! Мы очень смеялись, когда читали. Смеялся ли он так же, когда писал его?»