Андре Моруа - Меип, или Освобождение

Его красота и талант еще возросли. В двенадцать лет он обладал всей прелестью и всеми недостатками своего слишком раннего развития. Его умение рисовальщика и легкость колориста граничили с чудом.

Этот юноша, которым восхищался весь балующий его город, восхищался в свою очередь миссис Сиддонс. Чувство смутное и нежное влекло его днем в дом актрисы, вечером — в ее уборную. Из всех женских лиц, зарисованных легкими и точными штрихами его карандаша, оно одно действительно ему нравилось. Он любовался бархатистостью кожи, блеском глаз, чистотой линий, которые он находил у нее, только у нее одной. Миссис Сиддонс была красивее чем когда-либо: здоровая полнота округлила мягкими линиями некогда хрупкое тело артистки. Лоуренсу никогда не надоедало глядеть на нее. Он любил слоняться по театральной уборной среди ее платьев, дышать воздухом, пропитанным ее духами, и миссис Сиддонс, никогда не кокетничавшая, разрешала себе материнское и покровительственное кокетство, позволяя этому гениальному ребенку жить в ореоле ее красоты.

Она провела здесь очаровательные годы. Она приобрела преданных ей влиятельных друзей, следивших с участием за ее успехами. Ее дочери росли и обещали стать такими же красивыми, как и их мать. Что касается Сиддонса, то он больше не играл и сделался администратором своей жены, игру которой в кругу своих друзей, после обильных возлияний, он критиковал порой со странной смесью восхищения и глубокой горечи.

Но слава обязывает — Лондон ее вновь позвал. Заботы о будущем семьи не позволили ей отказаться от таких блестящих предложений; прощание с публикой было трогательно. Она вышла на сцену в сопровождении своих детей; это было необычное и немного торжественное зрелище, соответствовавшее характеру самой героини. Юный Лоуренс, как и прочие, смотрел с грустью на ее отъезд и решил отправиться в Лондон как можно скорее.

Несмотря на то, что она возвращалась в условиях совершенно непохожих на ее первые дебюты, Друри-Лейн пугал миссис Сиддонс. Она спрашивала себя, будет ли слышен ее голос в его огромной зале, и жалела, что покинула город, где ее все любили. Чем ближе приближался спектакль, тем тревожнее становилось у нее на душе.

В назначенный день перед тем, как пойти в театр, она долго молилась. Она попросила своего почтенного старика-отца, приехавшего из провинции, проводить ее до уборной. Она одевалась в таком глубоком молчании и с таким трагическим спокойствием, что перепугала горничных, которые ей прислуживали.

С первого же акта аплодисменты и слезы зрителей ее успокоили. Мужчины восхищались ее большими бархатными глазами, длинными, изогнутыми ресницами, совершенной линией щек и подбородка, благородной округлостью груди. «Это, — говорил один из них, — самый прекрасный образец человеческой породы, который мне когда-либо встречался». Совершенство ее игры приводило их в не меньшее изумление. Нечто вроде нежного энтузиазма овладело всей публикой. Это был вечер почти божественный, когда блаженное счастье восхищения изгоняет из души на несколько часов все низменные и вульгарные чувства.

Она вернулась домой, изнемогая от усталости. Ее радость была так велика, что она не могла ни говорить, ни даже плакать. Она поблагодарила Бога, затем скромно поужинала со старым отцом и мужем. Царило почти полное молчание. Иногда у Сиддонса вырывалось глухое восклицание; иногда старый Кембл клал на стол вилку и, откидывая назад красивым театральным жестом седые волосы, соединял молитвенно руки и плакал. Скоро они расстались на ночь. Миссис Сиддонс после часового размышления и благодарственной молитвы погрузилась в приятный и глубокий сон.

Последующие спектакли доказали знатокам, что новая актриса обладала всеми достоинствами своего ремесла.

Как раньше в Бате, так теперь, здесь, стало модой смотреть молодую трагическую актрису и плакать, слушая ее. Глаза, не плакавшие в течение сорока лет, благодаря моде обрели вдруг истинные слезы. Король и королева плача присутствовали на этих трагических развлечениях своих подданных. Оппозиция плакала в партере; скептический Шеридан [41] Шеридан Ричард Бринсли (1751–1816) — английский драматург и политический оратор. вытирал глаза; даже среди актеров царило то же настроение. Два старых комедианта говорили друг другу: «Дорогой друг, неужели я так же бледен, как и вы?» Сухие глаза вызывали презрение.

Светские люди испытывали, конечно, большое любопытство и пожелали увидеть ближе особу, занявшую вдруг такое большое место в их жизни. Она отклоняла приглашения, находя удовольствие только в разучивании ролей и в своей семейной жизни. Когда она уступала настойчивым просьбам, то видела салоны, где толпы незнакомых ей людей теснились около дивана, на котором она сидела почти всегда молчаливо, в задумчивой позе.

Королевская семья оказала ей прекрасный прием. Принц Уэльский, известный своим распутством, отнесся с ней с уважением. Увидев ее, было невозможно не понять, что страстям не было места в этой душе, так владеющей собой. «Миссис Сиддонс? — сказал один повеса. — Да я скорее объяснился бы в любви кентерберийскому архиепископу!» Правда, на эту тему она никогда не задумывалась. Несмотря на то, что она усвоила себе привычку отстранять Сиддонса от своей внутренней жизни, она никогда не испытывала потребности заменить его кем-нибудь другим. Вне театра и ее ролей казалось, что единственными интересующими ее темами могут быть только дети и еда. В ее голосе звучали действительно нотки волнения, когда она говорила о черном лангфордском хлебе или ветчине, которую можно достать только в Бате. Пробсту Эдинбурга, спросившему ее с беспокойством за обедом, который давали в ее честь во время ее победоносного турне, не находит ли она говядину пересоленной, она ответила своим самым трагическим голосом: «Для меня никогда не бывает слишком солоно, милорд!» К подававшему ей лакею она обратилась тоном, достойным леди Макбет, со следующим импровизированным стихом: «Я просила пива, а вы принесли мне воды».

Ее враги всегда подчеркивали смешную сторону этой торжественности, свойственной ей в частном быту. Сам Сиддонс охотно цитировал дерзкое двустишие:

Сиддонс был несправедлив. Его жена была способна с большой нежностью и простотой любить избранных ею друзей. В последующие годы, в течение которых ее успех не переставал возрастать, она собрала вокруг себя все, что было лучшего в современной ей Англии. Художник Рейнольдс, государственные люди, в числе их Берк и Фокс, даже сам грозный Джонсон, любили ее за спокойствие ее манер и уважали ее за безупречную жизнь. Когда кто-нибудь позволял себе усмехнуться над величественной холодностью их приятельницы, они говорили: «Она бережет для своего искусства всю силу своих чувств».