Андре Моруа - Меип, или Освобождение

Тогда, по-видимому, Салли покорилась. Но, однако, если бы в тот момент Лоуренс вернулся, если бы, случайно встретившись с ней, он мог бы, хотел бы сказать ей несколько пылких слов, то она, наверное, последовала бы за ним. Но Лоуренс не вернулся. Из сплетен, ходивших по городу, она узнала, что он собирался жениться, что он влюблен в модную красавицу, мисс Дженнингс.

Салли очень хотелось ее увидеть, и ей однажды показали ее в театре. Черты ее лица были правильны и благородны; но она производила впечатление не слишком умной. Лоуренс уселся рядом с ней; он казался оживленным и счастливым. Когда Салли их увидела, по ней как бы пробежал электрический ток, и она почувствовала, что краснеет. Выходя из театра, она встретила своего бывшего жениха в коридоре. Он отвесил ей легкий поклон, корректный и холодный; она поняла, что он ее больше не любит. До сих пор она надеялась, что он, даже потеряв всякую надежду, сохраняет почтительное и страстное восхищение ею. Взгляд, который он на нее бросил, не оставлял места сомнению.

С этого времени она стала совсем другой, внешне довольно веселой, занятой светскими удовольствиями, но она начала чахнуть. Она отказалась от пения: «Я пела, — говорила она, — только для двоих. Одной уж нет, а другой меня забыл».

Настала снова осень. Ветер, завывая в печах, напоминал страшные часы, когда агонизирующая Мария произносила с такой нежностью свои жалобы. Затем ясное солнце день за днем продолжало свое победоносное шествие.

Миссис Сиддонс возобновила по настоянию Салли свои прежние отношения с Лоуренсом. Когда ей понадобилась карминовая краска, которую она раньше постоянно у него брала, она обратилась к нему с этой просьбой. Он сам принес ей краску. Они тотчас же вернулись к прежнему тону своих старых бесед. Художник просил актрису прийти посмотреть его картины; она ему говорила о своих последних ролях. Он восхищался молодостью ее лица, на которое ни годы, ни горести не могли наложить отпечатка. На этом совершенном лице его взор не мог найти ни одной морщины.

В течение долгого времени ждали, что французы нахлынут в Англию. Во время антрактов зрители думали о булонских плотниках, сколачивающих свои плоты. Имя миссис Сиддонс продолжало привлекать публику. Однако знатоки считали, что ее игра стала немного механической. Она достигла той опасной степени мастерства, когда артист бессознательно подражает своей же манере. В ее порывах страсти угадывалось нечто искусное и изощренное, что смущало восхищавшихся ею. Она сама иногда чувствовала себя до скуки утомленной легко дававшимся ей совершенством.

Салли должно было минуть двадцать семь лет; в этом возрасте женщине необходимо уже уяснить себе, что представляет собой жизнь старой девы. Она думала об этом без горечи. «Прежде всего, — говорила она себе, — я всегда больна и вероятно не проживу долго… Но кто знает, может быть, в сорок лет я пожалею о потерянной жизни и сделаю какую-нибудь глупость?»

Эта безумная мысль заставляла ее вооружаться терпением. Дело было в том, что она хранила верность единственному чувству, владевшему ее душой. Она принадлежала к тому типу людей, которые составляют себе о любви такое возвышенное понятие, что не могут себе представить ее конца или возможность новой любви. Она тщательно старалась скрыть свою меланхолию; наоборот, в салонах, где ее принимали с удовольствием, ее считали особой веселого и приятного нрава. Замечали также, что она отличалась большой снисходительностью к человеческим слабостям, в особенности к слабостям любовным. Она поддерживала нежную дружбу с несколькими молодыми людьми, и, если не считать некоторых припадков астмы, припадков сильных и тягостных, то казалось, ничто не нарушало ее спокойствия.

В 1802 году был заключен мир с французами, и, так как все дороги открылись, то жизнь вступила в свою колею. Сиддонс очень настаивал, чтобы его жена согласилась совершить турне по Ирландии. Он вел домашние счета; потребность в деньгах была велика; лондонские директора платили плохо. И хотя миссис Сиддонс было тяжело расставаться со своей семьей на такой срок, она поняла, что эта жертва необходима. В течение долгих месяцев Дублин, Корк, Белфаст аплодировали ей в леди Макбет, в Констанции, в Изабелле. Этой новой публике казались непосредственными и патетичными эффекты, ставшие обычными для завсегдатаев Друри-Лейн. Успех был огромен, сборы великолепны. Письма от Салли приходили аккуратно, письма благоразумные и веселые. Она рассказывала в них о театре, о свете, о своих платьях. Это притворное легкомыслие скрывало за собой большую слабость, физическую и моральную. Она иногда подмечала в себе некоторые симптомы, предшествовавшие последним месяцам жизни ее сестры. Она часто думала о смерти без ужаса и без сожалений. «Умереть — уснуть…» Жизнь стала для нее уж давно только мечтой, лишенной надежды. Она тихо направлялась к мирной обители теней.

Ее отец, видя ее состояние, долго колебался: предупредить ли ему жену, но в марте 1803 года врачи нашли положение таким угрожающим, что он решил написать обо всем приятельнице миссис Сиддонс, ее товарке по сцене, советуя ей пока ничего еще не передавать. Эта женщина не сумела скрыть своего беспокойства и показала письмо миссис Сиддонс, которая решила сейчас же ехать ухаживать за дочерью.

В день отъезда она узнала, что страшная буря свирепствует на Ирландском море и ни один корабль не выйдет в течение нескольких дней. Шквал опускал над городом темную завесу дождя. Тщетно миссис Сиддонс предлагала удвоить, утроить стоимость проезда — ни один капитан не считал возможным рисковать своим судном, выйдя в такой ураган. Вынужденная к ожиданию, она продолжала спектакли; только в течение часов проведенных ею в театре, она забывала свои печальные мысли. «Что там сейчас происходит? — думала она. — Когда я уезжала, Салли казалась мне довольно крепкой; она наверное перенесет болезнь… Но как хрупка человеческая жизнь!»

Она проводила долгие часы в молитвах, умоляя Бога оставить ей хоть эту дочь. Перед ней оживали сцены смерти Марии; она представляла себе Салли, призывающую в одиночестве свою мать. Бесконечные, мрачные тучи, быстро проносившиеся по горизонту, вызывали в памяти последние дни в Клифтоне. Вечером шум аплодисментов означал для нее после каждого акта конец живительного сна, возвращение тяжелой действительности. После недели ожидания она получила, наконец, возможность переплыть море и отправилась в почтовой карете в Лондон. На первой остановке она узнала из письма Сиддонса, что ее дочери уже не было в живых.

Она находилась некоторое время в том состоянии молчаливой прострации, которой всегда сопровождались самые тяжелые ее потрясения, — она не была в состоянии даже отвечать на утешения своих друзей. Ей было тяжело думать, что они считали ее бесчувственной, в то время как всю ее заполняла одна только мысль — мысль о погибшей дочери. Но непреодолимая стыдливость останавливала на ее губах всякую фразу, касавшуюся чего-нибудь другого, кроме пустяков или хозяйства.