Андрей Упит - Метаморфозы Иеговы

— Н-да, Кемери, взморье, — вторил ему Абол, — для нас по теперешним временам дороговато. Пусть уж едут те, кому не нужно отстраиваться.

И этот человек еще смеет насмехаться. У пастора на висках вздулись синие жилки. Он больше не слушал. Ускорив шаги, добрел по тропинке до полуразрушенной части дома, открыл и захлопнул за собой дверь.

Озол и его, так сказать, жена уже стояли перед столиком и поздоровались с ним. Пастор слегка кивнул головой и сел. И только тут он заметил, что Аболиене начала собирать на стол. Тарелка, нож, вилка, глиняная чашка с подливкой, нарезанный ломтиками черный хлеб… Как все это не вязалось с тем, что ему предстояло сейчас делать и говорить!

Дверь приотворилась, и на пороге показалась Аболиене с дымящейся миской в руках.

— Подождите! Немного попозже!.. — Пастор протер уголком носового платка очки — как всегда, когда у него начинали дрожать руки и стучало в висках. Взглянул без очков на Озола и его, так сказать, жену.

В наружности Озола не было ничего примечательного. Но женщина… Пастор проворно нацепил на нос очки. Поразительно, до неприличия пропорционально сложенная, стройная фигура. Неподобающе красивое для крестьянки, свежее лицо. Круглый вырез блузки открывает загорелую шею… Даже роза на высокой груди… И ни малейшего признака стыда или раскаяния ни на том, ни на другом лице!

— Я слышал… Вы хотите повенчаться?

— Да, господин пастор.

Отвечала женщина — просто, не колеблясь, не задумываясь. Карандаш быстро завертелся в руке пастора.

— Так, так… Я слышал, у вас есть дети?

— Да, господин пастор. Двое. Одному уже три года, другому восемь месяцев, — отвечал Озол, а его, так сказать, жена добавила:

— Тринадцатого июня ему исполнилось восемь месяцев.

— Так, так. Я слышал… Но почему вы обратились ко мне? У вас, вероятно, другие взгляды.

Они переглянулись. Озол кашлянул.

— Мы бы не стали вас утруждать. Мы ведь зарегистрированы. Да вот старики все пристают. Ну вот, чтобы им приятно было…

— Так, так…

Карандаш черкал по бумаге. Пастор задавал вопросы, записывал и в то же время с удивлением наблюдал за собой. Как может он еще разговаривать с ними — и так спокойно разговаривать? Зачем он задает им вопросы, записывает что-то? В довершение всего Озол перебил его: сколько с них причитается за это… дело?

— Мы люди небогатые, много заплатить не можем. Лиелпетер, говорят, пятьсот рублей дал. Мы столько не можем.

У пастора хватило сил ответить даже на такую дерзость:

— По возможности, любезный, по возможности. У нас нет определенной таксы. Кто сколько может.

После этого они по очереди подали пастору руку.

— Извините, господин пастор, нам некогда. Мы ведь поем в хоре, и сегодня перед гуляньем у нас еще репетиция.

— Вы в хоре?

— Да. Лиза поет альтом, я — тенором. И тенор я, надо сказать, неважный. Страдная пора, и подзаняться как следует нет времени.

Они ушли. Пастор Зандерсон вскочил со стула, посмотрел им вслед. Пальцы нервно комкали синюю тетрадь. На лбу выступили мелкие капельки пота. И как он мог вот так отпустить их?.. Не высказать всего, что накипело в сердце, просилось с языка? Безбожник, при большевиках милиционером был… Им, видите ли, некогда… Тенор… Еще и руку подает. Он швырнул синюю тетрадь на стол.

В комнату снова вошла Аболиене с миской в руках.

— Пожалуйста, кушайте, господин пастор. А то еще придет кто-нибудь, и вы совсем останетесь без обеда.

Пастору пришло в голову, что она, верно, все время стояла у порога и подслушивала. И сейчас за дверью раздавались два мужских голоса — один из них Абола.

— Да, да, спасибо. И затворите дверь.

Но Аболиене не торопилась. Расставила посуду и деревянной ложкой помешала в миске подливку.

— Не взыщите, подливка жидковатая получилась. Да и курица жесткая. Жулики, самую старую подсунули… Вот ваша пятерка, возьмите. Сметаны один стакан только продали, и то еле выпросила. Говорят, самим не хватает. У них сын из Риги приехал на гулянье, надо и с ним послать…

«Хорошо, хорошо», — хотел было сказать пастор, но запнулся. Что же тут хорошего? Зачем он все время притворяется, обманывает самого себя? Он положил на тарелку куриное крылышко и начал есть. Но курица была невкусная. Полштофа сметаны и то не в состоянии раздобыть. «Самим надо…» Так вот как они теперь относятся к своему пастору… Кусок застревал в горле.

Дверь из комнаты Аболов снова отворилась. Вошел Рудзит — маленький, улыбающийся, с длинными приглаженными волосами, типичный крестьянин старого поколения. Поздоровался и остановился на почтительном расстоянии от стола.

Продолжая есть, пастор кивнул ему.

— Ну, что скажете, Рудзит?

— Да что сказать… Я просто так. Мне бы получить за лошадей. Абол три дня работал — ячмень вам посеял, известку возил. Вы, верно, знаете?

— Да. Абол говорил. Правда, сегодня воскресенье, и мне еще надо готовиться к проповеди. Ну да все равно. Я вижу, таковы уж у вас теперь порядки. А платить так или иначе придется. Мне даром ничего не надо. Сколько же вы там насчитали?

— Да что считать… Я ведь не гонюсь за заработком. Мне самому каждый час промедления в убыток. Вот только что у вас нужда сталась… Как-никак соседи…

— Хорошо, хорошо. Сколько же с меня?

Одной рукой пастор подцепил второе крылышко, другой выдвинул ящик стола и зашуршал бумажками.

— Ну, скажем так: на два дня брали пару лошадей — тысяча, на третий день одну — триста.

Пастор невольно задвинул ящик.

— Это выходит тысяча триста. А вы не обочлись?

— Чего же тут считать. Здесь все так платят. Учителю вон вспахал одну пурвиету и получил триста. А там всего-то на полдня работы. Это я только с вас… по-соседски…

— Что и говорить — по-соседски!.. Сколько же мне будет стоить обработка десяти пурвиет? Вы об этом подумали?

— Известно, дорого обойдется, когда нет своей лошади. А что теперь дешево? Знаете, сколько с меня взял кузнец за наварку лемеха?

Пастор промолчал. Да и что тут скажешь? Скорее отделаться от него… Он сосчитал все, что было в ящике, достал кошелек, взял оттуда еще две сторублевки и швырнул деньги на край стола. Тут же встал и отвернулся, ожидая, когда Рудзит пересчитает их. А тот считал долго и старательно, разглядывая каждую бумажку.

— Теперь в этих деньгах не разберешься. Возьмешь вдруг фальшивую — и прямо хоть бросай. Ну и денег вам надавали — одни лохмотья. И эта такая. И эта…

Одна десятирублевка была совсем разорвана и заклеена крест-накрест.

— Вот эту надо бы обменять, господин пастор. Вряд ли и номер уцелел.

— Я сам деньги не делаю: какие мне дают, такие и я даю. В Государственном банке вам обменяют на новенькую.

— Ну, куда нам в банки… Вам в Риге легче сплавить.