Андрей Упит - Ивняк

Апог снял жилет, достал из него нож и сунул в карман штанов, жилет повесил на черен лопаты. Надвинул шапку на глаза. Хотя он только что ел похлебку, но после селедки захотелось пить. Он поднес ко рту кувшин и немного отпил. Больше нельзя — не хватит до вечера.

Апог не пошел по дороге. Канавами вдоль лугов и пастбищ было, правда, не ближе, но зато привычней. Ему редко случалось ходить по дорогам. Он все лето проводил на болотах, лугах и пустошах. Не измерить канав, вырытых и расчищенных им на своем веку… Но не об этом думал теперь Апог. Он думал: вот бы затянуло небо, пошел бы благодатный дождичек и проморосил бы до вечера. Время от времени он смотрел вдаль, где над лесом дрожали струи расплавленного стекла.

Косовица еще не подошла — только кое-где виднелись отдельные скирды клевера. Но высохший погремок так и трещал под ногами. Клевер стал черно-коричневым, а там, где почва была пожирнее, желтые гроздья полегшей чины склонялись над кочками. Но это не занимало Апога. Он свернул в овсяное поле и широким, размеренным шагом пошел по заросшей канаве. Под ногами путалась уже отцветающая полевица, серовато-лиловая пыльца горстями набивалась в высохшие постолы. Местами алели кустики земляники. Ноги скользили по ней, а от раздавленных ягод в воздухе стоял кисло-сладкий аромат. Апог подумал, что в будущем году этот участок непременно оставят под паром, придется расчищать канаву, может, опять будет заработок. Но меньше чем шесть копеек с сажени он не возьмет. А этот мошенник — скряга, навряд ли столько даст. Сам, когда запьет, деньги горстями швыряет, а с рабочего человека последнюю шкуру готов содрать.

Жарко было идти полем, но возле «острова» на Апога, точно в риге, пахнуло зноем. Ни ветерка. По сторонам и впереди стеною стояли деревья. При взгляде на красное от щавеля, словно подожженное пылающим солнцем, паровое поле резало в глазах. У Апога перехватило дыхание. Такая адская жара не к добру. Вот-вот надвинется градовая туча. Хоть бы дождь полил, мягче бы копать было.

Апог прошел по очищенной канаве до того места, где начиналась неочищенная. Тут он бросил лопату, кувшин с водой поставил в тень ивового куста. Пошел дальше по поперечной, заросшей ивняком канаве и достал из густого куста топор, бечевку с колышками и грязный, задубевший мешок, в котором был небольшой сверток. Вернулся на прежнее место, бросил мешок в тень и хотел нагнуться за лопатой. Но тут он почувствовал, что слишком устал, и провел ладонью по лицу — она стала влажной. Посмотрел на солнце, потом в сторону поля: нет, у Квиешанов не вернулись еще убирать клевер. Стало быть, сейчас не больше половины второго. Полчасика еще можно поваляться. Зато к вечеру он поднажмет — ночи теперь совсем светлые.

Апог уселся в тени. Достал из кармана штанов кисет, развернул, зачерпнул лопаточкой белого порошка, ссыпал в рот и запил водой из кувшина. Затем он лег на живот, оперся подбородком на руки и закрыл глаза.

Сперва он ощущал только, как солоновато-кислый порошок приятно таял во рту, как от него внутри разливалось тепло. Удивительное лекарство! Не посоветуй люди, давно бы уже на погосте был… И только он подумал об этом, как сразу ощутил боль под ложечкой. По-настоящему болезнь давала о себе знать только два-три раза в год. Начиналась она постепенно, колотьем в боку и схватками под ложечкой, с тошнотой и рвотой. И тогда дня три, а то и неделю, приходилось отлеживаться. Порою боль становилась такой лютой, так его схватывало, что он корчился, метался и кричал в голос. Тогда ему клали на живот горячие припарки с золой — и опять легчало. В перерыве между приступами его донимала только противная отрыжка, начинавшаяся откуда-то из самой глубины, и страшная изжога, от которой очень помогала сода. А вот от запаха ничто не помогало, и никогда не отпускала боль — она то слабела, то становилась сильней. Но терпеть можно было, хотя иной раз приходилось стискивать зубы и зажмуриваться.

Вот и теперь снова заныло… Начиналась противная изжога. Апог потянулся и открыл глаза. Уснуть он уже не мог. Боль — это еще не самое страшное. Обычная боль — это то же, что привычный черен лопаты или привычный сенник. Они, правда, не мягки — но много ли мягкого и легкого в жизни поденщика? Надо терпеть… Но как только Апог начинал об этом думать, он уже не мог спать. Мысли об этой всегдашней боли, о том, что сильные приступы случаются все чаще, мысли о судьбе жены и Андра, о многих несбывшихся надеждах и о тех, которым не суждено сбыться, все назойливей теснились в голове и порою не давали покоя всю ночь…

Апог посмотрел на паровое поле. Словно красное покрывало перед глазами. Оно ходило волнами и скрывалось на опушке за деревьями. Черно-зеленой стеной стоял лес. Внизу густо рос мелкий орешник, выше поднимались серые и коричневые стволы, а над ними причудливо круглились кроны. На темном фоне елей светились бледные полоски берез. Местами хвойные деревья исчезали за кудрявыми макушками ясеней и кленов. В стороне одиноко стоял старый вяз с разметавшимися от жары во все стороны седыми кудрями, а возле него робко тянулся к опушке дуб-подросток. Ветра не было, но в лесу что-то шумело — в лесу всегда шумит. Рассудительные птицы попрятались кто куда, только шалунья-малиновка заливалась весь день. Упала прошлогодняя шишка, и белка, вспугнув сама себя, зачмокала и, царапая коготками, шмыгнула вверх. Далеко, в конце «острова», где лес сразу кончался и где от скрытых кустарником мелких озер и болот поднималась перед стеною далекого бора синеватая дымка, изредка крякали дикие утки.

Эти отрывистые одинокие звуки только оттеняли шепотливую лесную тишину. Весь лес наполняла тяжелая дрема. Но Апог не спал. Веки у него отяжелели, но не смыкались. Ноющей боли он как будто уже не чувствовал. Кинув взгляд на расчищенный участок, он пристально посмотрел туда, где его ожидала работа. Вдоль и поперек тянулись канавы, заросшие ивняком. Ни одной прогалины — сплошные зеленые курчавые лозы переплелись, перепутались между собою. Словно весь этот клочок иссохшей, истощенной земли был перевязан зелеными толстыми веревками.

И Апогу надо их разорвать… Выдергивать, вырывать корешок за корешком. Начав с одного конца, он уже не мог остановиться, пока не добирался до другого. Топором, лопатой — наконец ногтями, но надо истреблять живучего врага… Апог стиснул зубы. Полжизни он воевал с ивами, а они все росли. Чем больше он вырубал и истреблял их, тем обильнее были побеги. Расчищать и рыть канавы — еще ничего. Но с этими проклятыми ивами настоящая каторга. Они съедают у человека здоровье.

Другой бы увидел здесь только зеленые ивовые кусты. Но Апог видел больше. Еще издали он различал тонкие корни, которые нужно было выдергивать по одному. Тут попадались и ракиты — годовалые деревца со стволами и кронами, фута в три высотой; за пять-шесть лет они вырастают в большие деревья с серо-коричневой, словно потрескавшейся корой, с крупными пушистыми барашками, — пчелы весною летят на них за первым медом. Коричневые, блестящие и мелкие серо-белые ивы, из прутьев которых пастухи плетут корзины для картофеля, жирные, зеленые ивы с такими нежными черешками листьев, что ветер посильнее срывает их. Из таких ив делают свирели, а когда они подрастают, вырезают вилы. И наконец, приземистые, ветвистые ивы, которые разрастаются на глазах и очень быстро покрывают болотистые луга — они кривые, корявые, узловатые, и под корой у них местами выступают как бы отростки. Ветка у них выходит из ветки, они скрытны, коварны и не желают держаться прямо; срубишь — и только тогда видишь, что корень не там, где ты срубил, что он изогнулся и зарылся в траву, в землю; вырывая такой корень, портишь и обваливаешь выровненную стенку канавы.