Альфонс Доде - Джек

— Джек! — резко говорил д'Аржантон, указывая на дверь.

Но тогда вмешивался доктор:

— Оставьте его. Это такое удовольствие, когда вокруг тебя дети! Удивительный у этих шельмецов нюх. Бьюсь об заклад, что и ваш с первого взгляда догадался, что я дедушка и без памяти люблю малышей.

И он принимался рассказывать о своей внучке Сесиль, которая была двумя годами моложе Джека. А когда он начинал перечислять ее достоинства, то остановить его было еще труднее, чем во время рассказа о путешествиях.

— Почему бы вам когда-нибудь не привезти девочку к нам, доктор? — говорила Шарлотта. — Дети славно повеселились бы вдвоем.

— Э, нет, сударыня! Бабушка не согласится. Она никому не доверит малютку, а сама никуда не выходит с той поры, как у нас случилась беда.

Беда, о которой часто упоминал старик Риваль, разразилась несколько лет назад: дочь доктора и ее муж умерли в год своей свадьбы, вскоре после рождения Сесили. Смерть молодой четы была окружена покровом тайны. Беседуя с д'Аржантоном и Шарлоттой, доктор неизменно ограничивался одними и теми же словами: «С той поры, как у нас случилась беда…», — а тетушка Аршамбо, которой была известна эта печальная история, отвечала уклончиво и неопределенно:

— Да уж, такое горе, такое горе! Эти люди немало пережили!..

В это трудно было поверить, глядя на веселого, оживленного доктора, а в Ольшанике он всегда был таким. Возможно, тут оказывал свое действие приготовленный Шарлоттой грог — попадись этот чертовски крепкий напиток на глаза г-же Риваль, она бы тут же его разбавила водой. Так или иначе, добряк не скучал у парижан. Бывало, он уже поднимался и говорил: «Ну, я поехал в Ри, оттуда в Тижри и в Морсан…», — но потом снова возвращался к начатой беседе и продолжал ее до тех пор, пока его лошадка не начинала нетерпеливо колотить копытами у ворот. Тогда он устремлялся к дверям, наскоро прощался с поэтом, а Шарлотте, беспокоившейся о здоровье д'Аржантона, давал одно и то же наставление: «Постарайтесь его развлечь!»

Легко сказать — развлечь!

Но как это сделать? Она, кажется, перепробовала все. Часами они придумывали, что бы такое приготовить на обед, или уезжали в кабриолете в лес, прихватив с собой обильный завтрак, сачок для ловли бабочек и целые связки газет и книг.

А он все скучал.

Купили лодку, но лучше от этого не стало. Они вынуждены были теперь подолгу оставаться с глазу на глаз посреди Сены, а это было невыносимо, потому что им уже давно не о чем было говорить друг с другом. И они уныло забрасывали в реку удочки, чтобы хоть как-то занять себя и оправдать постоянно царившее молчание тем, что их будто бы обрекает на безмолвие рыбная ловля. Довольно скоро лодка оказалась на причале в прибрежных тростниках и постепенно наполнилась водой и опавшими листьями.

Потом наступила пора удивительных прихотей: поэт задумал чинить каменную ограду, подновить башенку, возвести наружную лестницу и итальянскую террасу, о которой давно мечтал, — ее окаймляла вереница низеньких столбиков, они поддерживали проволочную сетку, увитую диким виноградом. Но и на вожделенной террасе он скучал по-прежнему.

Однажды, когда он пригласил настройщика, чтобы поправить клавесин, на котором иногда наигрывал польки, этот мастер, чудак и выдумщик, предложил установить на кровле дома эолову арфу — большой открытый ящик высотою в пять футов, где натянуты струны неравной длины: от малейшего порыва ветра они станут дрожать, издавая жалобные мелодичные звуки. Д'Аржантон с восторгом согласился. Но едва эту махину водрузили на крышу, началось что-то ужасное. Стоило подуть ветерку, и слышались какие-то стоны, душераздирающие завывания, жалобные вопли: у-у-у-у-у!.. Джеку, лежавшему в постели, становилось жутко, он натягивал на голову одеяло, чтобы больше не слышать этих звуков. Эолова арфа нагоняла такую тоску, что можно было с ума сойти. «До чего она мне осточертела!.. Довольно! Довольно!»-выходил из себя поэт.

Пришлось разобрать весь механизм, отнести эолову арфу в дальний угол сада и зарыть в землю чтобы струны больше не звучали. Но даже под землей она все еще звенела. В конце концов струны оборвали, арфу растоптали, закидали камнями, как бешеную собаку, которая не хочет издыхать.

Не зная, что бы еще придумать, как развлечь несчастного поэта, который от безделья готов был биться головой о стену, Шарлотта пришла к великодушному решению: «Пожалуй, надо пригласить кого-либо из его друзей».

То была большая жертва с ее стороны, потому что ей хотелось, чтобы поэт принадлежал только ей, ей одной. Но когда она сообщила д'Аржантону, что его приедут проведать Лабассендр и доктор Гирш, он так просиял, что это вознаградило ее за самоотверженность. Он давно уже мечтал о том, как славно было бы, если бы кто — нибудь взял да и приехал к ним в гости, но заговорить об этом не осмеливался после всех своих высокопарных рацей, что нет большего счастья, чем жизнь вдвоем.

Несколько дней спустя Джек, возвращаясь домой к обеду, еще издали услышал непривычный шум: на террасе раздавался смех, звон бокалов, а в просторной кухне, помещавшейся в нижнем этаже, передвигали кастрюли и кололи дрова. Подойдя к дому, он узнал голоса и знакомые интонации своих бывших учителей из гимназии Моронваля и голос д'Аржантона, но уже не тот невыразительный и хнычущий, каким он говорил в последнее время, а совсем другой — возбужденный шумным спором. Мальчику стало страшно при мысли, что он опять встретится с людьми, с которыми была связана самая тяжелая пора в его жизни, и, трепеща от волнения, он проскользнул в сад, решив просидеть там до самого обеда.

— Господа! Не угодно ли к столу? — появившись на террасе, пригласила Шарлотта.

Свежая, оживленная, в большом белом переднике с нагрудником до самого подбородка, она походила на заправскую хозяйку дома, которая, если потребуется, засучит кружевные рукавчики и ловко примется за дело.

Все охотно перешли в столовую. Оба педагога довольно приветливо поздоровались с Джеком. Веселая компания уселась за стол и накинулась на вкусные деревенские кушанья, которые готовят так быстро, что они еще хранят привкус душистых трав и дыма очага.

Сквозь распахнутые двери, выходившие на лужайку, был виден сад, за которым начинался лес. Призывные крики куропаток, щебетанье засыпавших птиц долетали до ушей обедающих, а на стеклах вспыхивали последние косые лучи пламеневшего солнца.

— Черт побери, дети мои! До чего ж у вас тут хорошо! — вскричал Лабассендр, когда, воздав должное вкусному супу, все снова почувствовали желание поговорить.

— Мы здесь очень счастливы, — заявил д'Аржантон, пожимая руку Шарлотте, которая стала казаться ему гораздо красивее и пленительнее с той минуты, как он любовался ею не один.