Альфонс Доде - Прекрасная нивернезка

Улица Анфан-Руж в квартале Тампль.

Улица узкая, как сточная канава, ручейки загнившей воды, черные, грязные лужи, запахи плесени и помоев из зияющих подворотен.

По обе стороны — высокие дома с казарменными окнами без занавесок и с мутными стеклами, дома для поденщиков, мастеровых, строительных рабочих, дома- ночлежки.

В нижних этажах — лавки: колбасники, виноторговцы, продавцы каштанов, пекарни, мясная с лилово-желтым мясом.

На улице нет ни экипажей, ни нарядных дам, ни зевак на тротуарах, — одни разносчики, предлагающие лежалый товар Центрального рынка, да по временам из фабричных ворот толпой выходят рабочие со свернутыми замасленными блузами под мышкой.

Восьмое число — день, когда бедняки вносят квартирную плату, когда хозяева больше не желают ждать и выгоняют бедноту на улицу.

В этот день можно видеть, как на ручных тележках перевозят пожитки: железные кровати, колченогие столы, нагроможденные ножками вверх, рваные матрацы и кухонную посуду.

Ни клочка соломы, чтобы упаковать всю эту искалеченную, жалкую мебель, словно уставшую взбираться по грязным лестницам и скатываться с чердаков в подвалы!

Надвигается ночь.

Один за другим зажигаются газовые фонари, отражаясь в сточных канавах и окнах лавок.

Холодный туман.

Прохожие торопятся.

В уютном, жарко натопленном зале кабачка папаша Луво, нагнувшись над стойкой, чокается со столяром из Ла-Виллет.

Широкое лицо папаши Луво, лицо честного моряка, красное и изрезанное шрамами, расплывается от раскатистого смеха, и серьги трясутся у него в ушах.

— Значит, по рукам, папаша Дюбак? Вы покупаете у меня весь груз. Цена — какую я назначил!

— Идет.

— За ваше здоровье!

— За ваше!

Они чокаются, и папаша Луво, закинув голову, полузакрыв глаза, причмокивая языком и смакуя, пьет белое вино.

Что поделаешь! Кто без греха? А белое вино — слабость папаши Луво. Это не значит, что он пьяница, — боже сохрани! Его хозяйка, женщина с головой, не потерпела бы пьянства, — но коли ты судовщик и ноги твои в воде, а голова на солнце, то приходится иногда пропустить стаканчик.

И папаша Луво, становясь все веселее, улыбается блестящей цинковой стойке. Он видит ее, как в тумане, и она напоминает ему о столбике новеньких монет, которые завтра, продав лес, он положит себе в карман.

Последнее рукопожатие, последний стаканчик, и они расстаются.

— До завтра, стало быть?

— Можете на меня положиться.

Конечно, папаша Луво явится на это свидание. Сделка выгодная, он ловко провел ее и мешкать не будет.

И веселый судовщик вразвалку спускается к Сене, расталкивая парочки, радуясь, как школьник, получивший хорошую отметку.

Что-то скажет мамаша Луво, женщина с головой, когда узнает, что муж сразу же продал лес, да еще так удачно!.

Еще две-три такие сделки, и можно будет купить новую баржу, распрощавшись с «Прекрасной нивернезкой», которая начала здорово протекать.

Не в обиду будь ей сказано, в дни своей молодости это была отличная баржа, но, увы, все портится, все стареет, и папаша Луво сам чувствует, что уже нет у него такого проворства, как в ту пору, когда он ходил подручным на плотах на Марне.

Но что там случилось?

У одной из дверей собираются кумушки, останавливаются, о чем-то судачат, а блюститель порядка, стоя среди них, что-то записывает в свою книжку.

Вслед за другими судовщик из любопытства переходит улицу.

— Что случилось?

Раздавили собаку, сломалась повозка или пьяница свалился в канаву? Что тут интересного?..

Нет! На стуле сидит маленький мальчик с растрепанными волосами; щеки его измазаны вареньем, он трет кулачками глаза.

Он плачет.

Потоки слез причудливо разрисовали его жалкую, немытую рожицу.

Невозмутимо, с достоинством, словно допрашивая подсудимого, полицейский задает мальчугану вопросы и что-то записывает:

— Как тебя зовут?

— Тотор!

— Виктор, что ли?

Ответа нет.

Малыш плачет еще громче и всхлипывает:

— Мама! Мама!

Подходит простая женщина, некрасивая и грязная, волоча за собой двух ребят; она отделяется от толпы и говорит полицейскому:

— Дайте-ка я поговорю с ним.

Опустившись на колени, она вытирает малышу нос и глаза, целует его в липкие щеки.

— Как зовут твою маму, дружок?

Он не знает.

Полицейский обратился к соседям:

— Вы должны знать этих людей.

Никто не знал, как их зовут.

В доме перебывало столько разных жильцов!

Одно можно сказать: прожили они в этом доме с месяц, не заплатили ни одного су; хозяин только что их выгнал и еще удачно от них отделался!

— Чем они занимались?

— Ничем.

Родители проводили дни в пьянстве, а вечера — в драках.

Зато они дружно колотили своих ребят, двух мальчиков, посылали их на улицу побираться и воровать с прилавков.

Милая семейка, нечего сказать!

— Вы думаете, они вернутся за ребенком?

— Конечно, нет.

Они воспользовались переездом, чтобы его бросить.

Такие вещи уже не раз случались в дни платежей.

Полицейский спросил:

— Никто не видел, как уходили родители?

Они ушли с утра, муж катил тележку, у жены был сверток в фартуке; позади — оба мальчугана, руки в карманах.

— А теперь поди-ка поймай их!

Прохожие громко возмущались, а затем шли своей дорогой.

Он сидит здесь с двенадцати часов! Несчастный малыш!

Мать посадила его на стул и сказала:

— Будь умником!

С тех пор он и ждет ее.

Он плакал и от голода, поэтому торговка фруктами дала ему кусок хлеба с вареньем.

Но хлеб давно съеден, и мальчик опять заплакал.

Он был до смерти напуган, бедняжка! Он боялся собак, шнырявших вокруг; боялся наступающей ночи; боялся чужих, заговаривавших с ним, и его сердечко колотилось, как у пойманной птички.

Толпа вокруг мальчика все росла. Полицейский, которому эта история уже наскучила, взял его за руку, чтобы отвести в — участок.

— Итак, никто его не берет?

— Одну минуту!

Все обернулась.

И увидели широкую, добродушную красную физиономию, расплывшуюся в улыбке до самых ушей, украшенных медными кольцами.

— Минутку! Если никто не хочет, я его заберу.

В толпе послышались восклицания:

— В добрый час!

— И хорошо делаете!

— Молодчина!

Папаша Луво, разгоряченный белым вином, успехом своей сделки и общим одобрением, скрестив руки, стал в середине круга.

— Ну что же? В чем дело? Дело-то простое.

Затем кучка любопытных, продолжая выражать одобрение, проводила его к полицейскому комиссару.

Там, как водится, его подвергли допросу:

— Ваше имя?

— Франсуа Луво, господин комиссар, женат, и удачно, позволю себе заметить, жена у меня — женщина с головой. И это мое счастье, господин комиссар, потому что сам я не очень умен, не очень-то умен, видите ли, хе-хе! Я не орел. «Франсуа — не орел», — говорит моя жена.