Альфонс Доде - Евангелистка

И вдруг у новообращенной начались странные нервные припадки, непонятная слабость, болезненный бред; ей открывались в видениях тайны рая и ада, муки грешников, небесное блаженство праведников. То впадая в экстаз, то стуча зубами от ужаса, крестьянская девочка проповедовала, пророчествовала, ее худенькое тельце корчилось в конвульсиях на кровати, громкие вопли разносились по всему парку. «Издалече слыхать, как она голосит…»- рассказывала несчастная мать, которую долго не допускали к дочке под предлогом, что больной вредно волноваться. Ей разрешили войти, когда уже началась агония: Фелисия никого не узнавала, лежала молча, стиснув зубы, запрокинув голову, точно в столбняке; ее неестественно расширенные зрачки, навели врача на мысль о причине загадочной смерти. Он предположил, что девочка по ошибке нарвала в парке ягод белладонны, приняв их за вишни.

— Да неужто моя доченька не отличила бы вишен от волчьих ягод? Ни в жизнь не поверю! — в отчаянии кричала обезумевшая мать.

Несмотря на диагноз врача, на официальный рапорт корбейского прокурора — образец юридического крючкотворства и лицемерной изворотливости, она осталась при своем убеждении, что ее дитя отравили, одурманили зельем. Это мнение разделяла вся округа, и с тех пор в Пти-Поре пошла дурная слава о таинственном домике, украшенном деревянной резьбой, который издалека виднелся зимою за голыми деревьями.

Но в этот час чудесного, ясного летнего дня Обитель, расположенная на розовой от вереска поляне, не казалась такой зловещей, и Лину охватило несказанно отрадное чувство, которое можно выразить тремя словами: свет, покой, благодать. О да, благодать!.. Замирающие женские голоса, молитвенные песнопения, звуки органа сливались со стрекотом кузнечиков в траве и жужжанием мошек, круживших высоко в голубом воздухе, как бывает в жаркую погоду… Перед входом в дом низенькая горбунья подметала ступеньки крыльца.

— Это Шальмет, — тихо сказала Жанна, знаком подзывая к себе работницу.

София Шальмет только что вернулась из Крезо, где ей пришлось вынести жестокие гонения. По вечерам шахтеры толпой вваливались в залу, захватив с собой водку, закуску, селедки, горланили, измывались над бедняжкой, заглушали ее проповедь пением Марсельезы. Особенно преследовали ее женщины: ругали, осыпали оскорблениями, швыряли в нее углем и грязью, без всякой жалости к несчастной калеке. Но что за беда? Она готова на все, готова снова ехать, если нужно.

— Когда прикажут… как только прикажут, — кротко говорила горбунья, сжимая длинными, торчавшими из-под пелеринки руками метлу, выше себя ростом, и ее худое лицо с острым подбородком дышало необыкновенной решимостью.

— Они все здесь такие! — объясняла г-жа Отман, поднимаясь по наружной лестнице и усаживая Элину рядом с собой на веранде под навесом крыши. — Все до одной! Но у меня их только двадцать, а мне нужны тысячи и тысячи, чтобы спасти мир…

Воодушевившись идеей всеобщего искупления, она начала объяснять цели и задачи Общины, план распространения своей деятельности за пределами Франции, в Германии, Швейцарии, Англии, где умы более восприимчивы к протестантской религии. Ватсон уехала проповедовать за границу, за ней последуют другие…

Г-жа Отман, боясь, что сказала слишком много, остановилась, но Элина не слушала ее. В эту решительную минуту своей жизни она углубилась в себя, отдаваясь упоительным неизъяснимым грезам, которые убаюкивали, уносили ее куда-то далеко. Перед верандой, на вершине ивы, пела птица, качаясь на ветке, которая гнулась под ее тяжестью. Элине казалось, что эта птица — ее душа.

— Значит, все кончено?.. Полный разрыв? — расспрашивала г-жа Отман, взяв ее за обе руки. — Именно так, как мы условились, не правда ли?.. Первое причастие мальчика? Отлично, очень хорошо! Отец, разумеется, не согласился. Ты не отвечала на письма, отказалась давать уроки Фанни? Так, превосходно!

Элина рассказывала о своей трудной борьбе с искушениями дьявола, об отчаянных призывах малютки Фанни, о ее протянутых ручонках и так же, как утром, за завтраком, не могла сдержать слез.

— Я так любила ее, если бы вы только знали! Как родное дитя. Это была для меня тяжелая жертва.

— Что это за жертва? — с возмущением воскликнула г-жа Отман. — Христос потребует от вас новых жертв, гораздо более тяжелых!

Элина Эпсен, содрогнувшись от этих жестоких слов, опустила голову, но не посмела спросить, каких еще жертв может потребовать от нее Христос.

— Вот и поезд!.. Я успела как раз вовремя!

Г-жа Эпсен, запыхавшаяся, нагруженная зонтиками и парой калош, завернутых в газету, бросилась к решетке перрона, к которому подходил шестичасовой поезд.

Час назад она спокойно сидела дома, накрыв на стол и поджидая дочь к обеду, как вдруг разразилась гроза, последняя летняя гроза с проливным дождем. Вспомнив, что Элина, отправляясь утром в Пор — Совер, была одета по-летнему, как все парижанки в этот день, — в легком платье и тонких туфлях, — испуганная мать опрометью бросилась к остановке омнибуса и помчалась на Орлеанский вокзал. Теперь она ждала, опершись на решетку перрона и пытаясь различить шляпку или кончик косы своей дочки в толпе суетливых, озабоченных пассажиров с корзинками и букетами, — отряхивая промокшие под дождем зонтики и плащи, толкаясь у выхода, они спешили сесть в омнибус. Слышались истошные вопли: «Держите собаку!.. Возьмите ребенка на руки!..»

Но сколько она ни наклонялась вперед, сколько ни приподнималась на цыпочки, заглядывая через решетку и через плечо контролера, чтобы осмотреть всю платформу и длинный ряд пустых, блестящих от дождя вагонов, черной шляпки Элины нигде не было видно. Однако благоразумная г-жа Эпсен не встревожилась, она объяснила себе это запоздание неожиданно хлынувшим ливнем. Ее дочь, без сомнения, приедет позже, со следующим поездом, — правда, не раньше восьми, так как курьерский не останавливается в Аблоне. Придется запастись терпением! Г-жа Эпсен принялась бодро расхаживать взад и вперед по опустевшему вокзалу, освещенному газовыми рожками, пламя которых, колебавшееся на ветру, отражалось на мокрых плитах платформы. Пронзительный свисток курьерского поезда оживил на минуту тишину сонного вокзала: послышался шум голосов, топот ног, скрип катившихся тележек. Потом все смолкло, и г-жа Эпсен слышала лишь гулкое эхо своих неторопливых шагов, журчание дождевых потоков да шелест бумаги в застекленной будке, где кто-то переворачивал листы толстой книги и громко сморкался.

Соскучившись ждать, голодная, с окоченевшими ногами, бедная мать утешала себя мыслью, что скоро-скоро они с дочкой усядутся вдвоем, друг против друга, в своем уютном гнездышке со стегаными креслами, перед миской горячего «пивного супа». Восемь часов! Уже слышны свистки, пыхтенье прибывающего поезда. Дверцы отворяются, пассажиры выходят, а Элины все нет… Значит, ее уговорили переночевать в замке, и мать, вернувшись домой, наверное, получит депешу. Нет, право, г-жа Отман не должна была так поступать — она же знает их нежную взаимную привязанность, это некарашо с ее стороны! Да и Анне не следовало соглашаться. Бедная женщина, ворча про себя, шлепала по лужам под проливным дождем, возвращаясь одна с вокзала на улицу Валь-де-Грас по длинным проспектам мимо новых, еще не заселенных пятиэтажных домов, недавно оштукатуренных, с черными проемами окон.