Альфонс Доде - Евангелистка

Он поднялся и стремительно зашагал по комнате.

— В конце концов, кто вы такая, сударыня?.. От чьего имени вы выступаете?.. От имени бога?.. Нет, не бог руководит вами… В ваших поступках я вижу только вас самих, вашу холодную, черствую душу, душу, которая озлобилась и, по-видимому, занята только одним: за что-то мстить.

А муж присутствовал при вашем разговоре?.. — со страхом спросила старушка. — Он ничего не говорил?..

— Ни слова… Только криво улыбался и по обыкновению бросал пронзительные взгляды, — они жгут, как солнечный луч сквозь увеличительное стекло…

— Да ты сядь!.. Посмотри, в каком ты состоянии!..

Стоя позади кресла, в которое наконец опустился ее праведник, г-жа Оссандон утирала испарину с его высокого, умного лба — лба мыслителя — и развязывала шейный платок, который он позабыл снять.

— Ты уж чересчур волнуешься…

— А как же иначе?.. Такое несчастье, такая несправедливость… Мне очень жаль бедного Лори.

— Ну, его-то нечего жалеть… — ответила она, с досадой махнув рукой при имени человека, которого еще недавно предпочли ее сыну.

— А мать?.. Несчастная не может даже узнать, где ее дочь… Представь себя на моем месте, перед лицом этой женщины, упорство которой поощряется подлостью окружающих… Как бы ты поступила?

— Я? Да я бы ей голову отгрызла!..

Тут старушка так страшно выпятила челюсть, что декан расхохотался. Но в гневе жены он почувствовал одобрение.

— Я им еще покажу!.. Никакая сила не заставит меня замолчать, я не оставлю этого дела, я обращусь к общественной совести… Пусть я лишусь места…

Злополучное слово! Оно сразу же напомнило его супруге о том, насколько все это серьезно… Нет, погоди! Раз вопрос касается места…

— Пожалуйста, не впутывайся… Слышишь, что я тебе говорю, Альбер?

— Голубка!.. Голубка!.. — взмолился бедняга Альбер.

Голубка ничего не хотела слушать. Будь они одни, тогда еще можно было бы пойти на риск. Но у них сыновья, Луи вот-вот должны назначить помощником столоначальника, Фредерик еще только поступает на службу, майору обещан орден… А этим богачам при их влиянии достаточно подать знак…

— А мой долг?.. — прошептал декан, уже начавший сдаваться.

— Долг свой ты уже и так исполнил, и даже слишком… Ты думаешь, Отманы простят тебе сегодняшние резкости?.. Послушай…

Она взяла его за руки и стала уговаривать. Неужели ему приятно будет, в его возрасте, снова разъезжать по свадьбам, по похоронам?.. Он сам всегда говорит: «Теперь я на самой вершине… на самой вершине…» Так пусть же он вспомнит, как трудно ему было на нее взбираться. А на восьмом десятке опять скатиться вниз — страшно даже подумать об этом.

— Голубка!..

Он делал последнюю попытку сопротивления, подсказанную ему чувством чести, ибо доводы жены лишний раз подтверждали то, что еще сегодня говорили ему коллеги по факультету, прогуливаясь с ним по лужайке, куда менее унылой и холодной, нежели неумолимый людской эгоизм. Да, мысль о том, что надо старыми ногами вновь взбираться на вершину, приводила его в ужас, в особенности — предвидение тех страшных сцен, тех бурь, которых не миновать в семье, если он решится на поступок, задуманный им после посещения Отманов. Но как признаться в своем поражении несчастной матери? Она обратилась к нему так доверчиво, он — ее единственная надежда, иной опоры у нее нет. И вот он, как и все, уклоняется от помощи, он вынужден отвернуться от этого великого горя или успокаивать ее расплывчатыми, лживыми обещаниями: «Подождите… Это всего лишь кризис… Господь не попустит…» Ах! Он превращается в пастыря лицемеров и трусов.

С этого дня старик Оссандон не знал покоя и уже не радовался, что достиг самой вершины. Совесть, зловещий соглядатай, садилась вместе с ним за стол, преследовала его по пятам, сопутствовала ему, когда он шел по грязному предместью Сен-Жак, поджидала его на бульваре Араго, куда он выходил после лекции. Он не решался даже работать в своем садике, хотя пришла пора посадок, потому что здесь угрызения совести особенно его терзали: за окном виднелось бледное лицо и заплаканные глаза матери, которая не теряла надежды, что ей поможет религия — религия, отнявшая у нее все, чем она жила.

Она давно уже стала замечать, что и декан ее сторонится, и даже не удивлялась этому» все ее друзья поступали так же. Одни покидали ее из страха, другие — от стыда, что ничем не в силах помочь и могут только сочувствовать ее горю. Находились и скептики, которым это приключение в духе Анны Редклиф [19] Анна Редклиф (1764–1823) — английская писательница, создательница жанра «романа ужасов». казалось неправдоподобным в современном Париже; такие люди покашвали головой чуть ли нё подозрительно: «Почем мы знаем, что кроется за всем этим?»

Конечно, Париж — город просвещенный, его воодушевляют прогресс и благородные идеи, но он легкомыслен и до крайности поверхностен. События набегают на него на стремительных и частых волнах, словно волны Средиземного моря, и каждая новая волна сметает обломки, вынесенные предыдущей. Тут нет ничего глубокого, ничего длительного. «Бедная госпожа Эпсен!.. Как это ужасно!..» Но пожар в магазине «Вселенная», женщина, разрезанная на куски, аккуратно завернутые в газету «Тан», самоубийство двух девочек Касарес — все это своей новизной быстро приковывало к себе внимание и отвлекало от вчерашней сенсации. Единственный дом, где несчастную мать принимали с неиссякаемой благожелательностью, смешанной с чувством благодарности, а именно — особняк на улице Везлей, и тот вдруг закрылся: получив конфиденциальный доклад о результатах следствия, которое велось в Корбее прокуратурой, граф д'Арло с супругой и дочкой уехал в Ниццу.

Доклад этот, составленный еще более ловко и изворотливо, чем доклад о деле Дамур, заключал в себе подробное описание замка, школ, Обители. К нему был приложен список работниц , или, по выражению отрока Николая, «монашек», которые в настоящее время жили в Пор-Совере:

София Шальмет, 36 лет, уроженка Ла-Рошел.

Мария Сушот, 20 лет, из Пти-Пора.

Бастьенна Желино, 18 лет, из Атис-Мона.

Луиза Брон, 27 лет, из Берна.

Катрин Лоот, 32 лет, из Соединенных Штатов.

Что касается Элины Эпсен, то она разъезжает по делам общины по Швейцарии, Германии, Англии и не имеет Постоянного местожительства, однако поддерживает регулярную переписку с матерью.

Действительно, в последнее время благодаря пастору Бирку г-жа Эпсен получила возможность писать дочери, но она не знала,' куда направляются ее письма, потому что адрес надписывался в Пор-Совере. Сначала она писала гневные, отчаянные письма, полные душераздирающих призывов, упреков и даже угроз по адресу Отманов, но вскоре тон их изменился, ибо Элина отказывалась отвечать на оскорбления, которые наносились ее друзьям, ею уважаемым и достойным уважения. И теперь жалобы матери стали смиренными, робкими и состояли главным образом из описания ее одинокой, безотрадной жизни, но это отнюдь не смягчало холодного тона девушки* столь же безличного, как и ее почерк, который теперь стал однообразным, удлиненным, точно английский шрифт, без штрихов и нажимов. В своих письмах она сообщала о здоровье, восторженно и туманно говорила о служении богу, и задушевность, дочерний поцелуй заменялись в них каким-нибудь мистическим призывом, пламенным обращением ко Христу.