Уильям Фолкнер - Собрание рассказов

— Смотрите, — сказал спутник президента, натягивая поводья.

Они посторонились, чтобы люди могли пройти, — при этом президент надвинул пониже капюшон, — плотные, коренастые, смуглые, казавшиеся почти черными на фоне снега люди в бобровых шапках, парадных сюртуках, в облегавших короткие сильные ноги шерстяных кальсонах. Ведя под уздцы трех лошадей, на которых было навьючено шесть оленьих туш, они прошли мимо, не удостоив всадников даже взглядом.

— Проклятье. Проклятье. Проклятье, — мысленно произнес президент и потом — вслух:

— Вы, я вижу, хорошо поохотились.

Один из людей чуть замедлил шаг и снизу вверх посмотрел на него. Вежливо, доброжелательно, просто он ответил:

— Да, ничего.

Они пришпорили лошадей.

— Странно, но ружей у них я не заметил, — сказал спутник президента.

— Да, — угрюмо отозвался президент, — нужно разобраться. Ведь я отдавал строжайший приказ…

И вдруг — почти с отчаянием:

— Проклятье. Проклятье. Ну скажите: они что, и на охоту со штанами под мышкой ходят?

Завтрак уже принесли, но министр ничего не ел. Он сидел за столом в халате и небритый. В глазах его росла тревога по мере того, как он углублялся в изучение документа, лежавшего на пустой тарелке. У камина были двое; один — всадник, по-видимому гонец, с плаща которого еще не успел стаять снег, сидел на деревянном ларе, другой — очевидно, секретарь министра, стоял неподалеку. Всадник поднялся, когда в комнату вошли президент и его спутник.

— Сидите, сидите, — сказал президент. Он подошел к столу и скинул плащ, который тут же подхватил секретарь. — Дайте что-нибудь поесть. Домой нам возвращаться опасно.

Он сел. Еду подавал сам министр.

— Что нового? — спросил президент.

— Ну, если это вам интересно… — сказал министр. Он взял со стола бумагу и с ненавистью посмотрел на нее. — На этот раз из Пенсильвании. — Он в сердцах ударил по листку. — Мериленд, Нью-Йорк, а теперь, извольте, — Пенсильвания; если их что и может остановить, то только холодные воды Потомака.

Говорил он резко и раздраженно.

— Жалобы, жалобы, бесконечные жалобы. Эта — от фермера из-под Геттисберга. Его негр вечером с фонарем доил корову, когда — ну, негру-то, конечно, показалось, что их было человек двести, сам фермер насчитал всего с десяток — индейцы выскочили из темноты, без штанов, с ножами в руках и в цилиндрах. В итоге: первое — хлев, сено, что было на чердаке, и корова сгорели, оттого что со страху уронили фонарь; второе — молодой и здоровый раб исчез, его последний раз видели, когда он несся по направлению к лесу; он наверняка уже умер там от ужаса или же его сожрали звери. Убыток правительству Соединенных Штатов следующий: за хлев и за сено — сто долларов; за корову — пятнадцать; за негра — двести. Фермер требует уплаты золотом.

— Вот как? — сказал президент, быстро расправляясь с едой. — Должно быть, негр с коровой приняли их за призраков гессенцев (наемники англичан во время войны за независимость).

— А те, небось, приняли корову за оленя, — сказал гонец.

— Кстати, — сказал президент, — я как раз хотел…

— Что тут удивительного, — сказал министр, — какие чудища земные и небесные сравнятся с ними? Атлантическое побережье к северу от Потомака наводнено дикарями, щеголяющими в бобровых шапках, сюртуках и шерстяных подштанниках; они пугают женщин и детей, поджигают амбары, угоняют рабов, истребляют оленей.

— Да, — сказал президент, — я и сам об этом думал. По дороге нам встретились индейцы. Они везли шесть оленьих туш. Насколько мне помнится, я строго приказывал не давать им ружей.

И опять в разговор вступил гонец:

— Они управляются без ружей.

— Как так? — спросил президент. — Но ведь я своими глазами видел…

— Да, сэр. У них ножи. Они выслеживают оленя, а потом наваливаются сзади и перерезают ему глотку.

— В самом деле? — сказал президент.

— Именно так, сэр. Я сам видел одну такую тушу. На ней не было ни следа от пули, только глотка перерезана до самой хребтины, и, как видно, одним ударом.

И снова сказал президент:

— Проклятье. Проклятье. Проклятье.

Тут президент как бы исчез, уступив место солдату, изрыгающему потоки брани. Все слушали, печально и смиренно потупив взоры, кроме министра, который собирался, кажется, прочесть еще одну бумагу.

— Может быть, вы сможете уговорить их носить штаны, ну хотя бы в Доме… — сказал президент, обращаясь к министру.

Тот отшатнулся в испуге. Хохолок его взвился. Он был похож на возмущенного серого какаду.

— Я, сэр? Вы хотите, чтобы я уговорил их?

— А почему бы и нет? Разве не ваше ведомство занимается ими? Ведь я только президент. Черт побери, дело дошло до того, что жена боится выходить из спальни, а пригласить к себе какую-нибудь даму и не мечтает. Что прикажете мне говорить, например, французскому послу, жена которого не отваживается более ездить к нам, потому что все коридоры и даже вход в Дом полны полуголых индейцев из племени чикасо, которые спят на полу и гложут полусырые кости. А сам я вынужден бежать из-за собственного стола и попрошайничать, в то время как официальному представителю правительства нечего больше делать, кроме как…

— …доказывать каждое утро казначейству, — сказал министр, взвизгивая от ярости, — что еще одному голландскому фермеру из Пенсильвании или Нью-Йорка надлежит выплатить триста долларов золотом в возмещение ущерба, нанесенного его дому и скоту, уверять государственный департамент, что это, мол, вовсе не нашествие чертей на столицу, и объяснять военному министерству, что двенадцать новехоньких армейских палаток были обработаны мясничьими ножами исключительно в целях, так сказать, лучшей вентиляции.

— Я, кстати, тоже обращал на это внимание, — спокойно заметил президент. — Только забыл.

— Ах, скажите пожалуйста, ваше превосходительство изволили обратить внимание! — в исступлении воскликнул министр. — Вы видели, а потом — забыли. Какая прелесть! А я хоть и не видел, но забыть об этом не могу — не дают. И ваше превосходительство удивляются, почему это я не хочу убедить их надеть штаны.

— Разве это так уж безнадежно? — с досадой спросил президент. — Ведь все остальное они, кажется, носят с удовольствием. Впрочем, о вкусах, как говорится, не спорят.

Он снова принялся за еду. Министр смотрел на него, собираясь еще что-то сказать. Но потом раздумал. Он глядел на рассеянного президента, и на лице его постепенно проступало загадочно-лукавое выражение; его сердитый седой хохолок, забыв обиду, постепенно улегся на место. Теперь, когда он заговорил снова, голос его звучал ровно и спокойно; трое остальных украдкой с любопытством поглядывали на президента.

_ Конечно, — сказал министр, — о вкусах не спорят. Впрочем, когда человеку преподносят наряд в знак почета и уважения, не говоря уже об этикете, причем преподносит не кто-нибудь, а как бы вождь племени, то…