Густав Майринк - Голем

Может быть, это показалось мне оттого, что в комнате было полутемно.

– Вы, наверное, пришли, чтоб спросить у меня совета,– начал он, когда Мириам оставила нас одних,– относительно дела той дамы?..

Удивившись, я хотел перебить его. Но он не дал мне это сделать.

– Я знаю это от студента Харусека. Я остановил его на улице, мне показалось, что он сильно изменился. Он мне все рассказал. От переполненного сердца. И то, что вы дали ему денег.– Гиллель смотрел на меня пронизывающим взглядом и странно как-то подчеркивал каждое слово, но я не понял, чего он добивался.

– Конечно, это прольет с неба несколько капель счастья… и… и… в… данном случае, это не повредит, но…– он на секунду задумался,– но иногда этим создается тяжелое страдание и для себя и для других. Вовсе не так легко оказывать помощь, как вы думаете, милый друг. Так было бы очень легко спасти мир. Вы не согласны?

– А вы разве не подаете нищим? И часто – все, что у вас имеется, Гиллель? – спросил я.

Он, улыбаясь, покачал головой.

– Мне кажется, что вы вдруг сделались талмудистом, вы стали отвечать вопросом на вопрос. Так трудно спорить…

Он остановился, как будто ожидая возражения, но я снова не понял, к чему собственно он клонит.

– Впрочем, вернемся к теме,– продолжал он, изменив тон,– я не думаю, чтобы той, о ком вы хлопочете, этой даме – грозила непосредственная опасность. Предоставьте событиям идти своим чередом. Хотя и говорят, что «умный» забегает вперед, но умнее тот, кажется мне, кто выжидает и готов ко всему. Может быть, случиться, что Аарон Вассертрум и столкнется со мной – инициатива должна исходить от него, я не сделаю ни шагу, он должен прийти сюда. К вам ли или ко мне, это безразлично. Тогда я с ним буду говорить: его дело будет решить, следовать ли моему совету или нет. Я умываю руки.

Я робко пытался прочесть что-нибудь на его лице. Так холодно и так странно угрожающе он никогда еще не говорил. Но в этих черных глубоких глазах зияла бездна.

«Точно стеклянная стена между ним и нами»,– вспомнились мне слова Мириам.

Мне оставалось только без слов пожать ему руку и уйти.

Он проводил меня до двери, и когда я поднялся по лестнице и обернулся, я увидел, что он все еще стоит и дружески кивает мне головой. Совсем как человек, который желал бы сказать еще что-нибудь, но не может.

–

Я намеревался взять пальто и трость и пойти поужинать в маленький ресторан, где Цвак, Фрисландер и Прокоп каждый вечер проводили время до поздней ночи, рассказывая друг другу необыкновенные истории, но как только я переступил порог моей комнаты, это намерение от меня отпало, точно упала с меня одежда, сорванная чьей-то рукой.

В воздухе чувствовалось напряжение, я не отдавал себе в нем отчета, но оно существовало, как нечто ощутимое, и через несколько секунд так сильно мною овладело, что я от беспокойства не знал, что и сделать: зажечь ли свет, захлопнуть ли дверь, или сесть, или начать ходить по комнате.

Не проник ли кто-нибудь сюда в мое отсутствие и не спрятался ли? Не передался ли мне его страх быть обнаруженным? Быть может, Вассертрум приходил сюда?

Я приподнял гардины, открыл шкаф, заглянул в соседнюю комнату: никого.

И шкатулки никто не сдвинул с места.

Не лучше ли без всяких промедлений сжечь письма, чтоб раз и навсегда освободиться от тревоги?

Я уже полез в жилетный карман за ключом…– но разве необходимо сейчас же это сделать? У меня есть еще время до завтрашнего утра.

Прежде всего зажечь огонь!

Я не мог найти спичек.

Запер ли я дверь? Я сделал несколько шагов назад. И остановился опять.

Откуда вдруг этот страх?

Я хотел упрекнуть себя в трусости: но мысль вдруг остановилась. Сумасшедшая мысль пришла мне в голову: как можно быстрее вскочить на стол, схватить кресло, поднять его и раздробить череп тому, кто там ползет по полу… когда… когда он подойдет ближе.

«Но ведь здесь никого нет,– сказал я себе громко и раздраженно,– разве ты был когда-нибудь трусом?»

Это не помогло. Воздух, которым я дышал, становился разреженным и острым, как эфир.

Хоть бы что-нибудь реальное увидеть, даже самое страшное, и тотчас исчез бы мой страх.

Но не было ничего.

Я осматривал все углы.

Ничего.

Всюду хорошо знакомые предметы: мебель, сундук, лампа, картина, стенные часы – безжизненные, старые, верные друзья.

Я надеялся, что они преобразятся в моих глазах и дадут мне повод объяснить себе давившую меня тревогу каким-нибудь обманом зрения.

И этого не случилось. Они остались верны своей форме. Даже слишком неподвижны для господствовавшей кругом полутьмы.

«Их гнетет то же самое, что и меня,– почувствовал я. Они не решаются сделать малейшее движение».

Почему не тикают часы?

Обступившая напряженность поглощает все звуки.

Я потряс стол и удивился, услышав все же шум.

Хоть бы ветер свистнул под окном! Даже этого нет. Или дрова затрещали бы в печке,– но огонь погас.

И неизменно все та же напряженность в воздухе – без пауз, без перерывов, как струя воды.

Напрасно все мои чувства свернулись в клубок, как бы перед прыжком! Мне казалось, что я этого не вынесу. Во всем пространстве метались чьи-то взоры, но я не мог их уловить, повсюду блуждали чьи-то руки, которых я не мог схватить.

«Это ужас, который сам себя порождает, парализующий ужас перед непостижимым. Ничто, которое не имеет формы и превышает границы нашей мысли»,– смутно понял я.

С упорством пригвоздился я к месту и ждал.

Ждал добрых четверть часа: не обмануть ли это невидимое существо, подвести его ближе ко мне и схватить?!

Я стремительно обернулся назад: снова ничего.

Все то же опустошающее Ничто,– его не было, и все же комната была полна его гнетущим существованием.

Не убежать ли? Что мне мешает?

«Оно пойдет за мной»,– с отчетливой уверенностью понял я в тот же миг. Я понял, что и свет мне не поможет, и все-таки я продолжал искать спички, пока их не нашел.

Но фитиль свечки не разгорался и все тлел: маленький огонек не мог ни жить, ни умереть, и когда он, наконец, уже завоевал себе чахоточное существование, он засветился, как грязная желтая жесть. Нет, уж лучше темнота.

Я потушил свет и, не раздеваясь, бросился на постель. Считал удары своего сердца: раз, два, три, четыре – до тысячи, и опять сначала – часы, дни, недели, как мне казалось, пока мои губы не высохли, и волосы не встали дыбом: ни секунды облегчения.

Ни единой.

Я начал произносить первые попадавшиеся слова: «принц», «дерево», «дитя», «книга». Я судорожно повторял их, пока они не стали раздаваться во мне бессмысленными, страшными звуками из каких-то доисторических времен, и я должен был напрягать все свои умственные способности, чтоб вновь осмыслить их значение: п-р-и-н-ц?… к-н-и-г-а?