Густав Майринк - Голем

Я хотел постепенно подготовить его:

– Когда проходят самые тяжелые первые дни, привыкаешь постененно к терпеливому сидению.

Его лицо сделалось любезным.

Пауза.

– Долго продолжался допрос, господин Ляпондер?

Он рассеянно улыбнулся.

– Нет. Меня только спросили, сознаюсь ли я, и велели подписать протокол.

– Вы подписали, что сознаетесь? – вырвалось у меня.

– Конечно.

Он сказал это так, как будто это само собой разумелось.

Очевидно, ничего серьезного, предположил я, потому что он совершенно спокоен. Вероятно, вызов на дуэль или что-нибудь в этом роде.

– А я уже здесь так давно, что мне это время кажется вечностью,– я невольно вздохнул, и на его лице тотчас же выразилось сострадание,– Желаю вам не испытывать того же, господин Ляпондер. По-видимому, вы скоро будете на свободе.

– Как знать? – спокойно ответил он, но его слова прозвучали как-то загадочно.

– Вы не думаете? – улыбаясь спросил я. Он отрицательно покачал головой.

– Как это понимать? Что же такого ужасного вы совершили? Простите, господин Ляпондер, это не любопытство с моей стороны – только участие заставляет меня задать вам этот вопрос.

Он колебался секунду, потом, не моргвув глазом, произнес:

– Изнасилование и убийство.

Точно меня ударили обухом по голове.

Он, очевидно, заметил это и деликатно отвернулся в сторону. Однако его автоматически улыбающееся лицо ничем не обнаружило, что его задело внезапно изменившееся мое отношение к нему.

Мы не произнесли больше ни слова и молча смотрели перед собою . . .

Когда, с наступлением темноты, я расположился на своей наре, он немедленно последовал моему примеру: разделся, заботливо повесил свой костюм на гвоздь, лег и, как видно было по его ровному, глубокому дыханию, тотчас же крепко уснул.

Я всю ночь не мог успокоиться.

Сознание, что такое чудовище находится рядом со мной, что я должен дышать одним воздухом с ним, действовало на меня так волнующе и ужасающе, что впечатления дня, письмо Харусека, все недавние переживания отошли куда-то глубоко внутрь.

Я лег так, чтоб все время иметь убийцу перед глазами, потому, что я не вынес бы сознания, что он где-то за моей спиной.

Камера была неярко освещена луной, и я мог видеть, как неподвижно, почти в оцепенении, лежал Ляпондер.

Его черты напоминали собой труп, полуоткрытый рот усиливал это сходство.

В течение нескольких часов он не шевелился.

Только уже далеко за полночь, когда тонкий лунный луч упал на его лицо, по нему пробежало легкое беспокойство, и он беззвучно зашевелил губами, как человек, говорящий во сне. Казалось, он повторял все одно и то же слово – может быть, короткую фразу, как будто: «Оставь меня! Оставь! Оставь!»

Следующие несколько дней я не обращал на него внимания, он тоже не нарушал своего молчания.

Его отношение ко мне оставалось по-прежнему предупредительным. Когда я ходил взад и вперед по камере, он любезно оглядывался и отодвигал ноги, чтобы не мешать моей прогулке.

Я начал упрекать себя за свою суровость, но при всем желании не мог избавиться от отвращения к нему.

Как я ни надеялся, что смогу привыкнуть к его соседству, ничего не выходило.

Даже по ночам я не спал. Мне едва удавалось заснуть на четверть часа.

Каждый вечер повторялась одна и та же сцена: он почтительно ждал, чтоб я улегся, затем снимал костюм, тщательно разглаживал его, вешал на гвоздь и т. д., и т. д.

Однажды ночью, около двух часов, я стоял, одолеваемый сонливостью, у окна, смотрел на полную луну, лучи которой расплывались сияющим маслом на медном лике башенного циферблата. Я думал с грустью о Мириам.

Тут вдруг услышал я ее тихий голос за собой.

Сонливость мгновенно исчезла,– я обернулся и стал прислушиваться.

Прошла минута.

Я уже готов был думать, что мне померещилось, как вдруг это повторилось снова.

Я не мог ясно разобрать слов, но слышал как будто:

«Спроси. Спроси».

Это был безусловно голос Мириам.

Качаясь всем телом от волнения, я тихонько слез и подошел к постели Ляпондера.

Все лицо его было освещено луной,– и я мог ясно различить, что при открытых веках виднелись только белки глаз.

По неподвижности мускулов лица я заключил, что он крепко спит.

Только губы все время шевелились.

И мало-помалу я разобрал слова, исходившие из его уст:

«Спроси. Спроси».

Была полная иллюзия голоса Мириам.

– Мириам? Мириам? – невольно вскрикнул я, но тотчас же понизил голос, чтоб не разбудить спавшего.

Я подождал, пока лицо его не застыло вновь, и шепотом повторил:

«Мириам? Мириам?»

Его уста принесли едва слышно, но совершенно отчетливо:

«Да».

Я приложил ухо к его губам.

Через секунду я слышал шепот Мириам – голос ее был столь явственен, что у меня по коже пробежал мороз.

Я так жадно вслушивался в ее слова, что улавливал только их общий смысл. Она говорила о любви ко мне, о несказанном счастье, что мы, наконец, встретились – и никогда больше не расстанемся, быстро, без пауз, как человек, который боится, что его прервут и хочет использовать каждую секунду.

Затем голос стал прерываться – на время совсем замер.

– Мириам? – спросил я, дрожа от тревоги и затаив дыхание.– Мириам, ты умерла?

Долго не было ответа.

Затем прозвучало, едва разборчиво:

«Нет… Живу… Сплю…»

Больше ничего.

Я вслушивался, вслушивался.

Напрасно.

Больше ничего.

От волнения и дрожи я должен был опереться о постель, чтобы не упасть на Ляпондера.

Иллюзия была настолько полной, что минутами я видел перед собою лежащую Мириам, и я должен был собрать все свои силы, чтобы не прижаться поцелуем к губам убийцы.

«Энох! Энох!» – вдруг услышал я его лепет, потом все ясней и отчетливей: «Энох! Энох!»

Я тотчас узнал голос Гиллеля.

«Это ты, Гиллель?»

Нет ответа.

Мне вспомнилось, я когда-то читал, что спящего можно побудить к разговору вопросами не в ухо, а к нервному разветвлению брюшной полости.

Я так и сделал:

– Гиллель?

– Да, я слышу тебя.

– Мириам здорова? Ты знаешь все? – торопился я спрашивать.

– Да. Я знаю все. Знал давно. Не тревожься, Энох, будь спокоен.

– Ты можешь простить меня, Гиллель?

– Я сказал ведь тебе: будь спокоен.

– Мы скоро увидимся? – я дрожал от мысли, что не пойму ответа. Уже последнюю фразу едва можно было разобрать.

– Надеюсь. Подожду… тебя… если смогу… я должен… в страну…

– Куда? В какую страну? – я почти налег на Ляпондера.– В какую страну? В какую страну?

– В страну… Гад… к юг… Палестины.

Голос замер.

Сотни вопросов беспорядочно толпились у меня в голове: почему он называет меня Энох?.. Цвак, Яромир, часы, Фрисландер, Ангелина – Харусек .

– Прощайте и вспоминайте иногда,– вдруг снова громко и отчетливо признесли уста убийцы, на этот раз голосом Харусека, но так, как будто я сам сказал это.